Двойной бренди, я сегодня гуляю

Её слова, наконец, достигли цели: Лаи смутился. Его пушистые ресницы дрогнули.

— Разве это не земной обычай? Я хотел сделать вам приятное.

— Видите ли, Виктор, — Лика заставила себя успокоиться, стараясь подобрать слова, — у нас на Земле это допустимо только тогда, когда между мужчиной и женщиной есть особо близкие отношения.

— А разве между нами не близкие отношения? Вы поддержали меня, когда у меня случилось несчастье. После этого люди уже не бывают друг другу чужими.

Ёлки таёжные, всё больше свирепея, подумала Лика. Не может же он в самом деле быть таким невинным. Комедия какая-то; может, он просто плохо понимает тонкости земного словоупотребления?

— Виктор, я имею в виду СОВСЕМ особенные отношения. Ну, как… между мужем и женой.

Какую средневековую чушь я несу, подумала она, любой землянин начал бы ржать, услышав это — звучит, как проповедь религиозных фундаменталистов. Однако ей хотелось ясности, и у неё были основания подозревать, что слово «бойфренд» не даст ему нужной информации.

Лаи мялся. На лице его отобразилось напряжение, уши из розовых сделались чуть ли не красными. (Почему они так легко краснеют? Или до него всё же дошло?).

— Как хотите, — сказал он наконец. — Если вы против, если вам некомфортно, я, конечно, не буду… А какие жесты считаются более уместными в таких случаях? Что принято в вашем обществе?

Лика задумалась.

— Ну, вы могли бы поцеловать меня в щёку, — сказала она. Как ей показалось, это был приемлемый компромисс. Обижать его ей совершенно не хотелось.

— Покажите, как это делается.

Он был абсолютно серьёзен. Ладно, сказала она себе, продемонстрирую, чтобы прекратить глупые вопросы. Оглянувшись и убедившись, что в коридоре действительно никого нет, она наклонила голову и дотронулась губами до его щеки.

О дьявол, успела подумать она в то мгновение, пока они соприкасались, и с чего ей вообразилось, что это будет безобиднее?

Обжигающая шелковистость его кожи вызвала в ней содрогание, как будто её нервы на миг превратились в оголённые электрические провода. В памяти удержались персиковый на ощупь пушок (щетина начиналась у него ниже, чем у землян) и слишком острый запах его лосьона. Оторвавшись, Лика перевела дух: заметил ли он? Лаи смотрел на неё ясно и без всякого замешательства.

— Я понял, — просто ответил он. — Дайте-ка теперь я попробую.

Сознание Лики ещё размышляло, как на это реагировать, а тело уже наклонилось к Лаи и щека ощутила короткое касание его горячих тугих губ. Остаётся только делать вид, будто так и надо, подумала она; обычный светский чмок, ничего такого… Она и жалела, что опрометчиво предложила Лаи эту игру, и понимала, что отказаться от неё она не будет в силах. Но разве кто-нибудь мог знать, что от этого будет так хорошо?

Врёшь, знала, шепнул ей вредный голосок из глубины души. Не открещивайся, ты уже его трогала…

— Правильно, — сказала она ему, словно студенту на уроке. Лаи подхватил роль прилежного ученика.

— Удовлетворительно?

— Между «хорошо» и «отлично», — резюмировала она.

— Тогда — до завтра?

— До завтра.

Укрывшись наконец в своём номере, Лика сбросила туфли, села на кровать и бессмысленно уставилась в выключенную видеопанель на противоположной стене. Что с ней происходит? У неё были раньше любовники; но секс скорее раздражал её, воспринимаясь как унылый довесок к тому, что кто-то коротает с тобой вечера и делит с тобой чай, коньяк и загородные прогулки. Поцелуи она терпела из вежливости; лучшее, что она знала в телесных контактах, это лежать в обнимку, но на это её парни не соглашались. Они утверждали, что она фригидна. Ерунда, не была она фригидной. Просто все эти физиологические рефлексы, которых ничего не стоило добиться без постороннего участия, — не жертвуя ради этого чаем, коньяком или свободным временем, — ничего кроме тоски не вызывали. К её эмоциям всё это имело не больше отношений, чем кашель или зачесавшаяся пятка. Она не имела ничего против того, чтобы оставаться безразличной, и ничего не требовала от своих мужчин, кроме покоя.

Но что же тогда она испытала с Лаи? То или не то? И да, и нет; общим было чувство электрического сотрясения, но само оно было другим: не болезненные, неконтролируемые спазмы, когда кажется, что кто-то привязал к тебе нитки и дёргает тебя, как тряпичную куклу, но сухой огненный взрыв радости, такой, какой побуждает детей плясать и вопить — это он встряхнул её, пройдя по ней волной от щеки до живота. Её лицо всё ещё горело; она зажмурилась. Неужели книжки о счастливых любовниках — будь то «Тристан и Изольда» или «100 советов для гармоничного секса» — имели в виду это? И почему ей, словно для смеха, Разумный Дизайнер разрешил испытать это с барнардцем?

— Не такой уж Ты и разумный, — мрачно произнесла Лика вслух, вертя в пальцах медальон-образок. Почти машинально она включила его крошечный экранчик и поднесла к глазам, вглядываясь в изображение. — Знаешь же, что у нас с ним ничего не выйдет. А ведь, когда создавал разумные существа, нетрудно было догадаться, что они начнут друг другу симпатизировать.

Она зло усмехнулась, сжала в кулаке медальон — подарок её умершей коллеги, который носила скорее из щепетильности, чем из веры, — и запихнула его под подушку.

Тем временем Лаи в своём номере снял шейный платок и жилет, положил их на кровать и отправился в ванную. Он долго мыл ледяной водой лицо и руки, затем тщательно вытерся, покрыл голову шапочкой и вернулся в комнату. О маленькой нише в стене знали лишь барнардские постояльцы. Лаи открыл её и зажёг стоявший внутри священный светильник, потом выдвинул из-под стола пёстро раскрашенный молельный табурет. Расстегнув рубашку и оголив грудь, как того требовал обычай, Лаи обеими ногами стал на табурет, вытянул руки в сторону дрожащего огонька и начал молиться.

— Я не знаю, кто из вас, Семи, создал меня; я не знаю, зачем он создал меня; но верю, что богам лучше знать значение всего сущего. А потому прошу вас, Семерых, быть милосерднее ко мне и другим, которых вы сотворили, ибо мы блуждаем в неведении.

Этими словами начинался канон молитвы по обряду аффаитов, течения, к которому принадлежал Лаи. Быстро проговорив их, Лаи попросил Семерых Богов, чтобы они помогли ему ответить на мучившие его вопросы. Первый вопрос касался болезни Дорана. Второй… второй он так и не рискнул произнести вслух за молитвой.

21. О КРЫСАХ И ЛЮДЯХ

Марс, экспедиция D-12, 17 ноября 2309 года по земному календарю (18 сентября 189 года по марсианскому).

В таком отвратительном настроении Мэлори не был давно. После переполоха с Айеной в пять утра он не смог больше заснуть, и голова казалась не то что свинцовой, а прямо-таки состоящей из вещества чёрной дыры. Во всяком случае, мозги переживали гравитационный коллапс, и мысли безнадёжно проваливались за горизонт событий.

Даже не позавтракав (всё равно ничего не лезло в горло), он закрылся в своём кабинете. Дел было достаточно. Он должен был свести воедино все черновые отчёты и отформатировать их для передачи на Землю. Кроме того, составить план работ на оставшиеся дни. Время следовало использовать рационально.

В дверь постучали. Громко и требовательно. Затем, не дожидаясь ответа, дверь повернулась на петлях. Прежде чем Мэлори успел что-либо осознать, лицо, стоявшее по ту сторону двери, очутилось перед его письменным столом.

— Доб-рое утро, Аитур, — беззастенчиво жизнерадостным тоном произнесла Айена. На ней был свитер в голубую, жёлтую и алую полоску. Полосы вспыхивали и перекрещивались у Мэлори в глазных нервах. Похоже, мигрень начинается, подумал он.

— Что вам надо? — безжизненным голосом спросил он. Во рту стоял невыносимо гадкий вкус — даже не марсианской пыли, а чего-то уж совсем омерзительного, наподобие кофе в пластиковых чашечках, которым угощали в Лондонском археологическом музее в отделе двадцать первого века. Раз он попробовал на экскурсии, больше не стал. Как только наши предки не перетравились насмерть, когда не было биосовместимой пластмассы? Стойкое же существо человек…