По следу единорога

Мэллори изумленно таращился на крохотное животное.

— А я и не знал, что лошади умеют говорить, — заметил он наконец.

— Конечно, умеют.

— А я ни разу не слыхал.

— Наверное, им просто нечего было вам сказать.

— Наверное, — согласился Мэллори. — Кстати, ты-то сам лошадь, не так ли?

— Определенно.

— А это конюшня?

— Совершенно верно.

— У вас тут, случаем, не расквартированы единороги, а?

— Боюсь, нет, а что?

— Я тут следовал за одним по ездовой тропе и подумал, что он мог остановиться здесь, чтобы укрыться от непогоды.

— Я бы с удовольствием вам помог, — сказал конек, — но уже больше месяца ни один единорог у нас тут не останавливался. — Он помолчал. — Они большая редкость, знаете ли. Вряд ли во всем Манхэттене их нынче сыщется больше двух дюжин. А в каком он двигался направлении?

— Думаю, на север. Я не сумел нагнать его, чтобы убедиться в этом окончательно. — Открыв дверь, Мэллори высунул голову на улицу, обнаружил, что видимость по-прежнему нулевая, и решил подождать еще пару минут, прежде чем снова двинуться навстречу ветру и снегопаду. — Я еще ни разу не видел такого маленького коня.

— Я не всегда был так мал, — ответил тот.

— Да?

Конек горестно покивал головой.

— А что случилось? — полюбопытствовал Мэллори.

— По моему виду не скажешь, но я был беговой лошадью.

— Может, я и видел тебя на бегах. Я бывал в Белмонте и Акведуке три-четыре раза в неделю.

— Да я был не очень-то хорош. Когда я родился, на меня возлагали большие надежды, но я изрядную часть своей карьеры провел, бегая в местах вроде Тристлдауна, Латонии и Фингер-Лейкс.

— А как тебя зовут? — спросил Мэллори.

— Вас интересует имя, которое мне дал владелец, или настоящее?

— Пожалуй, настоящее.

— Эогиппус.

— Ни разу о тебе не слыхал.

— Я бегал не под этим именем. Это имя я избрал, когда понял свое истинное предназначение; — Фыркнув, Эогиппус продолжал:

— Как я сказал, я был не очень хорошим бегуном.

— Похоже, ты как раз из разряда тех лошадей, на которых я всегда ставил, — холодно заметил детектив.

— Мой владелец и тренер делали все от них зависящее, чтобы помочь мне добиться успеха.

— Например?

— Первым делом они выхолостили меня.

— И это придало тебе прыти? — с сомнением поинтересовался Мэллори.

— Это придает мне прыти, когда я вижу приближающегося ветеринара, вот что я вам скажу, — с горечью молвил Эогиппус и заржал; эхо его ржания долетело из сумрачных глубин конюшни, словно вздох. — Едва я оправился, меня вернули на ипподром.

— Может, им следовало испробовать шоры, — предположил Мэллори.

— Пробовали.

— Помогло?

— Шоры помогают лошадям, которые озираются по сторонам и отвлекаются от дела. Я был не таков. Я вкладывал душу в каждый свой шаг. А шоры лишь заслоняли от меня две трети мира, и только. — Он помедлил. — Потом в ход пошли медикаменты.

— Запрещенные законом?

— Совершенно законные, — покачал головой Эогиппус. — Мой тренер считал, что у меня болят мышцы, а лекарства должны были заглушить боль. — Он снова заржал. — Они искалечили мою сестру, которая и помыслить не могла, что у нее воспалена лодыжка, пока не порвала связки. Но я-то был совершенно здоровым!

— Просто медленным, — подсказал Мэллори. Конек печально покивал головой и несчастным голосом подтвердил:

— Просто медленным.

— Что ж, не каждому коню дано быть Сиэттл-Виражом.

— Он был моим дядей, — сообщил Эогиппус.

— Правда? Я едва не разорился, пытаясь найти лошадь, способную обставить его.

— Когда он бежал по дальней прямой, деревья клонились к земле. — При этом воспоминании в голосе Эогиппуса зазвучало благоговение. — А я так отчаянно хотел быть похожим на него! Для того я и родился на свет — бегать настолько быстро, чтобы мои ноги едва касались земли, чтобы опережать ветер. Ах, как я старался! Я бегал до потери пульса, — он выдержал трагическую паузу, — но у меня просто не было способностей.

— И что же случилось?

— Однажды я бежал на третьеразрядном ипподроме в Нью-Мексико и уже отстал от лидера больше чем на корпус, как всегда со мной бывало через полмили или около того, и жокей начал нахлестывать меня, но вдруг седло соскользнуло и он свалился.

— Твой тренер плохо затянул подпругу.

— Точно так же подумал и я, но в тот же вечер заметил, что ясли с овсом будто бы стали чуточку выше. А когда помощница тренера пнула меня во время разминки на следующий день, седло опять съехало. Тогда-то я и понял, что уменьшаюсь. Всякий раз, когда меня били, я становился чуточку меньше. — Он помолчал. — В конце концов я стал слишком мелким для бегов, и меня списали, но я все равно продолжал уменьшаться. И тут наконец я понял всю правду: всякий раз, когда любую из лошадей хлещут плетью или дурно с ней обращаются, я становлюсь мельче. Вот тогда-то я и сменил свое прежнее имя на Эогиппус — первая лошадь. Во всех беговых лошадях есть что-то от меня, а во мне — что-то от них.

— И давно это продолжается?

— Уже лет десять.

— Да ты вроде бы не уменьшился за время нашей беседы, а ведь где-то на планете в это самое время непременно проводятся бега, где хлещут беговых лошадей.

— Так и есть, — подтвердил Эогиппус, — но теперь я крайне мал, и перемены во мне так же пропорционально малы и от недели к неделе едва заметны.

— А как тебя занесло в Центральный парк?

— Это конюшня для списанных беговых лошадей, избежавших мыловарни, — пояснил Эогиппус. — Большинство таскает тележки, а пара-тройка возит жирных мальцов по ездовым дорожкам.

— Только не говори, что ты возишь тележку!

— Нет, но здесь я живу в полном довольстве. Тут Мэллори услышал за спиной вполне отчетливый лошадиный смех. Обернувшись, он узрел вороного коня, вперившего в него взгляд.

— О каком довольстве тут может быть речь?! — изрек вороной. — Мы всего лишь сборище надломленных духом и телом кляч, дотягивающих свой срок по пути к могиле или фабрике собачьих консервов.

— Твои слова полны горечи, — заметил Мэллори.

— А как же может быть иначе? Не все же мы похожи на Эогиппуса, а уж тем паче на Меновара или Секретариата.