«Защита 240» (с илл.)

— Я рад, что вы приехали, Иван Алексеевич, рад! Хорошо, если удастся распутать эту неприятную историю. Должен признаться, беспокоит она меня. Вы, конечно, понимаете, почему? — Зорин замолчал, и только тут Титов заметил нездоровый старческий румянец на лице академика.

— Да, — продолжал со вздохом Зорин. — Волнует. Мне всегда бывает больно, когда с нашими открытиями связывается что-нибудь нехорошее. Страшно думать, что дело, которое может принести людям столько добра, используется иногда в целях пакостных. Подумайте только, вся эта охота за нашими секретами вовлекает подчас в липкие сети предательства людей, быть может и не плохих по своей натуре… Неужели и Никитин…

— Вы напрасно волнуетесь, Викентий Александрович, — мягко попробовал вставить Титов, заметив, как изменился Зорин, когда заговорили о Никитине, — может быть, Никитин и не виноват.

— Не знаю… Ничего не знаю. Очень огорчен буду, если этот молодой человек… Давно он здесь работает, немало сделал и, поскольку я могу судить… Впрочем… — академик задумался и, потеребив мягкую, реденькую бородку, тихо закончил: — Как трудно бывает подчас знать о человеке хотя бы что-нибудь, и никогда нельзя узнать о нем все.

— Ну, что вы, Викентий Александрович, у нас люди…

— Вы помните Алексея Семеновича? — перебил Титова Зорин.

— Протасова? Ну как же, отлично помню, и, нужно сказать, история с его исчезновением мне до сих пор не дает покоя…

— Думается, что она не дает покоя еще кое-кому… Там, за рубежом.

Зорин вышел из-за стола. Титов тоже поднялся, но академик усадил его в кресло и стал медленно расхаживать по кабинету, то подходя к книжным шкафам, то наклоняясь над приборами.

— Вы уже ознакомились с отчетом Международного конгресса биофизиков?

— Ознакомился, Викентий Александрович. Есть очень интересные работы. Особенно, как мне кажется, Дюка и Кеннеди. Они сумели блестяще выполнить экспериментальную часть работы, решили задачи, имеющие большое практическое значение. Мы внимательно следили за работой конгресса и немало волновались, Викентий Александрович…

Зорин быстро повернулся к Титову и посмотрел на него вопросительно.

— …Как бы там не подстроили каких-нибудь провокационных штучек.

Зорин подошел к лабораторному столу и стал сосредоточенно рассматривать осциллятор.

— Ничего неприятного не было? — тихо спросил Титов.

— Неприятного? — Зорин оставил прибор и взглянул на Титова. Особенного ничего, если не считать встречи с Эверсом.

— Там был Эверс?

— Да, представьте, неувядающий тип. Выступал блестяще по форме и, как всегда, туманно по существу, деятельно участвовал в нескольких подкомиссиях. Встретился со мной в кулуарах и приветствовал как ни в чем не бывало. Виду не подал, что уезжать ему отсюда пришлось более чем поспешно. Теперь недосягаем! — развел руками академик.

— Делец от науки.

— Прохвост от науки! — резко поправил Зорин, подошел к столу и тяжело опустился в кресло. — Да, так о чем это я? М-м-м… Прохвост… кулуары… работы Дюка и Кеннеди… Ага! Перед самым отъездом в Москву ко мне подошел Харнсби.

— Биофизик?

— Да, автор небезызвестного труда по ионной теории возбуждения. Так вот, обратился с просьбой — не могу ли я оказать ему услугу. Он был бы мне бесконечно, видите ли, благодарен, если бы я смог лично, «умоляю, коллега, лично», передать записочку… Протасову.

— Протасову?

— Да, представьте себе — Про-та-со-ву! У меня создалось впечатление, что «уважаемый коллега» почему-то из моих уст хотел услышать об исчезновении Протасова.

— И вы?

— И я взял записочку и передал ее, но не Протасову, конечно.

Титов задумался. Зорин снял трубку и, вызвав заместителя директора института, попросил его зайти с личным делом Никитина.

— Да, так о Никитине. Говорите, у вас с капитаном есть конкретные предложения?

— Есть, Викентий Александрович.

— Расскажите.

Титов рассказал об общем плане проверки, разработанном вместе с капитаном Бобровым.

— Ну что же, Иван Алексеевич, сделать это, пожалуй, удастся. И это удобнее всего сделать в лабораториях Резниченко. Ведь он вас не знает. Так, значит, сейчас вы снова отправляетесь в поселок? Хорошо. К вашему возвращению я все подготовлю.

Титов встал. Зорин вышел из-за стола проводить его. У двери он спросил:

— Дополнительные данные о браунвальдском деле не получены, Иван Алексеевич?

— Боюсь, Викентий Александрович, что это дело уже нельзя назвать «браунвальдским». Видимо, оно перешло в другие руки.

— Перекочевало за океан?

— Кажется, да.

— А об инженере Крайнгольце, оказавшемся в Америке, есть что-нибудь?

— Нам попалась в газетах вот эта заметка. Больше ничего не удается узнать.

Титов вынул из блокнота выписку из гринвиллской газеты и протянул ее Зорину:

«Гринвилл. В ночь на 10 августа здесь разразилась сильная гроза. В окрестностях города ударами молний было подожжено несколько ферм. Пожар возник и на вилле Пейл-Хоум. Во время пожара погиб доктор Пауль Буш, гостивший у инженера Крайнгольца. Хозяин виллы в тяжелом состоянии отправлен в больницу».

Ушел Титов, явился заведующий отделом кадров с личным делом Никитина, звонил телефон, приходили и уходили руководители отделов — жизнь института шла своим чередом, а беспокойные мысли не покидали старого академика. Никитин — Резниченко, Резниченко — Никитин. Чем закончится дело с этими молодыми людьми? Как воспримет Резниченко решение комиссии?

Принесли почту. Зорин быстро перебрал конверты, вскрыл письмо Бродовского. Перечитал ровно, округлым почерком написанные строки. «Молодец Михаил Николаевич! Молодец, право!.. А что если они объединят свои усилия и продолжат работы над биоксином… Надо хотя бы таким образом попробовать смягчить удар», — подумал академик и вызвал к себе Резниченко.

Пришел Сергей, подтянутый, одетый в дорогой и даже щеголеватый костюм. Он держался уж слишком уверенно и, как казалось Викентию Александровичу, даже несколько надменно. Зорин любил своего ученика, всегда считал, что он, несомненно, сформируется в крупного ученого и впишет и свои строки в книгу науки. Но это зазнайство, подчас чванливость, которые появились в последнее время! Неприятно. Злосчастный проект! А может быть, это пройдет, и Сергей, — про себя Зорин всегда называл его так, — станет…

— Доброе утро, Викентий Александрович! — поздоровался Резниченко и уселся в кресле у письменного стола.

— Здравствуйте, Сергей Александрович. Есть новости для вас.

— Решение комиссии? — подскочил Резниченко, и в его глазах вспыхнули такие искорки надежды, радости и вместе с тем тревоги, что у старого академика с тоской сжалось сердце.

— Вот здесь… — Зорин нахмурился и стал растерянно перебирать конверты. — Здесь… — Под руку попался конверт с письмом Бродовского. Он вздохнул с облегчением, осудив себя за малодушие (разве отсрочка поможет?) и все же протянул конверт Резниченко. — Здесь письмо от Бродовского.

— От Бродовского? — разочарованно переспросил Резниченко и откинулся в кресле.

— Да, он окончил работы в высокогорной экспедиции, вернулся в Москву и на-днях приедет к нам.

— Это хорошо. Я с ним давно не виделся. — Резниченко быстро пробежал письмо, и уголки его губ насмешливо приподнялись кверху. — Он все еще тужится продолжать свои работы с биоксином?

— Как вы сказали? Тужится? — поморщился академик. — Я не узнаю вас, Сергей Александрович! Похоже, что вы не очень-то доброжелательно относитесь к Бродовскому.

— Ну, что вы, Викентий Александрович! Вы ведь знаете — Бродовский мой давнишний друг. Дружны мы с ним с детства, в одно время заканчивали университет, вместе работали, и работали, как вы, наверное, помните, плодотворно. Я никогда плохо не относился к Бродовскому и не отношусь, конечно. А вот его идея управлять при помощи излучения синтезом биоксина мне не нравится. Должен признаться — считаю совершенно неверным, что он взялся за решение таких вопросов, которые уж никак не под силу радиофизику, даже такому, как Михаил.