Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)

Душа во мне взлетела, но тут же рухнула обратно.

- Что молчишь? - Хиля усмехнулась. - Мне только двадцать семь лет, я еще сто раз успею.

- Двадцать семь, - повторил я. - А мне все кажется - четырнадцать, как тогда. Боже мой, я половину жизни тебя знаю...

- А как твоя мечта о дочке - сбылась?

- Не совсем. Но я, по крайней мере, видел ее...

- Что? - Хиля на том конце провода застыла, кажется, в шоке.

- Ничего. Пока. Как только я буду готов вернуться - я вернусь. Может, и встретимся.

Она ничего не ответила и повесила трубку, а я торопливо, почти бегом, вернулся домой и разорвал конверт. Каждое письмо обязано дойти до своего адресата - это закон.

Там, на крохотном листочке казенной бумаги, размашистым почерком Ремеза было написано: "Я выяснил. Это был твой дед. Поздравляю с такой правдой и желаю выжить с ней!". Он немного опоздал. Я все понял уже давно.

Остается добавить немногое: я попросил перевода через год и восемь месяцев, и меня вскоре отпустили на прежнее место, на прежнюю должность, в мой родной город. Я прилетел на "Ладье" вместо того, чтобы тащиться поездом, и впервые в жизни увидел в иллюминатор маленькую, совсем игрушечную землю с ровными квадратиками полей, лентами дорог, сверкающими монетками озер и разноцветными россыпями городов, похожими на раскатившиеся бусинки фантастического ожерелья. Помню мягкое самолетное кресло с белым подголовником, небольшой вкусный обед в лоточке из фольги, бумажный стаканчик красного вина, конфеты "Аэро" от тошноты, улыбающихся стюардесс в голубой форме с золотыми крылышками на пилотках и особый запах "Ладьи" - совсем не такой, как в крошечном "Икаре".

А город был все такой же старый.

Дом на набережной давно снесли по причине ветхости, и мне дали квартирку в центре, в полуподвале красивого добротного здания. Пригодились накопленные за годы севера деньги: я купил мебель, маленький холодильник, приемник с проигрывателем, книги, кучу новых пластинок, сделал ремонт и завел котенка, поразительно похожего на Ласку. Впрочем, малышу не повезло: он разболелся от подвальной сырости, и я отдал его кому-то в конторе. После мне рассказывали о нем каждый день: что ест, во что играет, как себя ведет - до тех пор, пока я не попросил прекратить, чтобы не расстраиваться.

На службе, в первое же утро, ко мне подлетела наша прежняя машинистка, красивая, совсем не постаревшая, и повисла у меня на шее. Я удивился, до чего рад ее видеть - а ведь, казалось бы, почти и не вспоминал. Она словно исчезла для меня в тот далекий день, когда ушла в декретный отпуск, и, стыдно сказать, мне даже в голову не пришло позвонить ей домой и хоть поинтересоваться здоровьем.

- Ну, свиненок! - отстранившись, она посмотрела на меня сияющими глазами. - Как я по тебе скучала! Хоть бы строчку написал, что ты, где ты... А Яну уволили, буквально сразу, как ты уехал - что-то она там натворила по моральной части. Так я, представляешь, ребенка под мышку и - сюда, печатать! Что было делать?..

Я засмеялся:

- У тебя кто родился-то?

- Обидно до слез - парень! - он тоже прыснула и оглянулась на улыбки сослуживцев. - Ты представляешь? Я-то на девчонку настроилась, бантиков всяких ей накупила розовых, а тут - здрасьте! Пацан, четыре двести, весь в папашу. И угадай, как назвала?

Я добросовестно задумался, но вдруг понял и искренне прижал руку к сердцу:

- Спасибо.

- Не за что, будут трудности - обращайся.

Все вернулось к прежнему, несмотря на пословицу, что в одну реку не войдешь дважды. На моем месте, оказывается, все это время трудился странноватый пожилой дядька, который собирал спичечные этикетки, солидно рассуждал о политике, учил окружающих жить и сочинял стихи - в общем, достал всю контору. За два месяца до моего возвращения его торжественно проводили на пенсию и вздохнули, наконец, спокойно.

- Ты вернулся - и молодость как будто тоже вернулась! - заметила машинистка, увидев меня на старом месте, за столом слева от двери. - Расскажи про север! Откуда у тебя шрам на лбу - белый медведь напал? Ты вообще какой-то взрослый, мне даже неловко тебя на "ты" называть. Привыкла: мальчик, мальчик, а тут... Ну, Эрик, не молчи, что ты надулся, как тезка твой, когда я ему конфету не даю?

Я сидел, жмурясь от тихой радости:

- Да все хорошо. Просто я, кажется, счастлив снова вас всех видеть. Особенно тебя, конечно.

- А-а, - она понимающе махнула рукой. - Бывает. Через неделю втянешься и опять начнешь бухтеть, как тебе все надоело. Я тоже, как вернулась, первый день тут летала, громко вереща... Слушай, это правда, что Эльза тебе больше не жена?

- Все правда, - я снова жмурился.

Эта женщина, наверное, осталась единственным близким мне человеком, словно опровергая собой идею о том, что между двумя людьми разного пола невозможна настоящая дружба. Она была мне именно другом, преданным, ласковым, все понимающим - таким, о котором мечтает, пожалуй, любой. И все-таки - я еще не отчаялся найти кого-то, кто однажды скажет: "Я тебя люблю", и это на самом деле будет любовь...

...А потом я, который сроду ничего не крал, неожиданно стащил куртку в магазине промышленных товаров. Но сначала, за две недели до этого события, в дверь моей квартиры прерывисто позвонили - если не ошибаюсь, это было часа в два ночи, в сильную вьюгу.

Я крепко спал возле газовой печки, и снилось мне что-то хорошее, теплое, похожее на ощущение от Ласкиной шерсти или от мягких волос моей дочери - неважно, просто это было - счастье. Тревожное повизгивание звонка оборвало сказку и вернуло меня в темную ночь, полную завываний ветра и снега, бьющегося в стекло.

Зевая и натыкаясь на углы, я добрался до двери, выглянул в глазок и увидел в свете старомодной угольной лампочки закутанную фигуру пожилого мужчины в надвинутой до самых глаз черной вязаной шапке.

- Кто там? - хрипло со сна спросил я, надеясь, что этот странный человек просто ошибся дверью.

- Эрик, это ты, что ли, хрипишь? - голос его показался мне очень знакомым. - Открывай, это я, Егор.

- Егор?.. - распахнув дверь, я всмотрелся в его морщинистое лицо. - Зиманский Егор?..

- Ну, ты даешь! - он шагнул через порог, обдавая меня снежным холодом, и захохотал. - А вот тебя время не берет, черта этакого! Что, не узнаешь?

Я узнал, хотя и не мог поверить в это: неужели Зиманский?.. Он сорвал шапку, и я увидел у него обширную плешь, покрытую мелкими родинками, словно веснушками. Лицо тоже сильно износилось, и мы теперь совсем не производили впечатления людей с пятнадцатилетней разницей в возрасте: я все еще выглядел очень молодым и вызывал материнские чувства у сорокалетних женщин.

- Ну, Эрик! - Зиманский повернул меня к свету. - Ну, привет... братишка.

С собой он принес большой туристический рюкзак с потертыми лямками и туго затянутыми ремнями и с облегчением поставил его на пол в прихожей. Я, все еще крайне озадаченный, пошел ставить чайник, а Зиманский уселся разбирать вещи и кричал мне через всю квартиру:

- Я Хилю видел! Да-да, серьезно. А она здорово пострашнела, на мать похожа становится. Толстая, переваливается, как утка... Немного ты потерял! Слышишь меня?

- Слышу, слышу, - я тоже видел бывшую жену, но не считал, что она выглядит так уж плохо. - Ты варенье будешь? Наша машинистка меня угостила, апельсиновое.

- А-а, это та, которая тебя усыновила, в конторе? Как она, родила?

- Да, у нее мальчик - тоже Эрик.

- Ну, надо же! - захохотал Зиманский. - Это любовь!

- Все бы тебе издеваться, - я вернулся и стал смотреть, как он раскладывает по полу какие-то сшивки топографических карт, плотные бумажные пакеты, пачки фотографий, топорик, моток электрического шнура, фонарь, несколько теплых свитеров, "кошку" с тросиком, монтировку. Руки у него загрубели и были содраны на костяшках, словно ему пришлось с кем-то драться. А глаза меня просто поразили - они горели лихорадочным, почти сумасшедшим огнем, способным, кажется, поджечь все вокруг.