Пепел Клааса

Плонский Александр

Пепел Клааса

Александр Филиппович ПЛОНСКИЙ

ПЕПЕЛ КЛААСА

Фантастический рассказ

ПЕПЕЛ БЬЕТСЯ О МОЮ ГРУДЬ...

Шарль де Костер. "Легенда об Уленшпигеле".

- Вы ошиблись, назвав академика Воронина покойным, - сказал Вадиму оппонент.

- Неужели он еще жив?

- Можете в том убедиться, навестив его.

- Удобно ли?

- Старик нуждается в общении. Возраст приковал его к дому, а он человек деятельный. Реликт, последний из могикан. Мне довелось слушать его лекции.

- А я знаю академика лишь по книгам.

- Тем более, не упускайте возможности познакомиться с ним лично. Ваша диссертация - подходящий предлог. Вы исследуете ситуационные противоречия между личностью и обществом. У Воронина парадоксальное отношение к этой проблеме.

- И каково оно?

- Видите ли, будучи сам человеком исключительно порядочным, Воронин не ставит человеческую порядочность ни в грош. Впрочем, не буду пересказывать его взгляды, узнаете из первых уст, если, конечно, покажетесь старику достойным доверия. Ну, желаю успеха!

Воронин вовсе не производил впечатления ветхого старца. Сухой, слегка сутулый, в спортивном костюме. Лицо выдублено временем, иссечено морщинами, глаза бледно-голубые, с живым блеском. Волосы белые, с желтизной, словно посеребренные, а поверх слегка позолоченные. Пряди длинные, почти до плеч.

Держался академик непринужденно, даже подчеркнуто просто, разговаривал с Вадимом как равный. Заинтересовался темой диссертации, но сказал:

- Сам бы я за эту проблему не взялся.

- Считаете ее неактуальной?

- Наоборот. Просто выводы оказались бы слишком пессимистичными.

- Говорят, вы не любите людей?

- Вернее, не уважаю, - уточнил Воронин.

- И что сделало вас мизантропом?

- Под мизантропией понимают человеконенавистничество. Я далек от этого.

- Пусть так, - настаивал Вадим. - И все же?

- Критическое отношение к человеку породила во мне жизнь, - Воронин тряхнул волосами, словно поставил точку на сказанном.

- Извините за назойливость, но как именно?

- Я на несколько поколений старше вас, нам трудно понять друг друга. Тем не менее, попробую объяснить. Слишком часто приходилось видеть, как человек говорит одно, делает другое, а думает третье. На моих глазах не раз происходила инверсия личности, я разочаровывался во вчерашних кумирах.

- Вы имеете в виду культ Сталина, брежневские времена?

- И это тоже. Кстати, вас не удивляет, что и после обнародования данных о жертвах репрессий сталинисты так и остались в большинстве своем сталинистами? Думаете, не поверили? Нет, оправдали. Сработал инстинкт морального самосохранения. Им нужно было сохранить иллюзии - или жизнь пошла бы насмарку. "Сталин - наша слава боевая, Сталин - нашей юности полет", - они продолжали твердить это вопреки рассудку. Иначе - пустота, конец всему.

- Но вы-то не были сталинистом?

- Как сказать... Я - продукт своей эпохи. Такой же выпускник сталинской школы. У нас существовала одна система ценностей. И с этой точки зрения все мы, за редким исключением, были сталинистами, как большинство немцев в начале сороковых - гитлеровцами. Правда, впоследствии я утратил иллюзии. К несчастью.

- Вот как? - поразился Вадим. - А тогда вы были счастливы?

- Счастливые люди встречаются во все времена, - уклонился от прямого ответа Воронин. - И во время войн, эпидемий, культа, застоя. Не удивлюсь, если окажется, что тогда их было больше.

- Иллюзорное счастье?

- Полагаете, это хуже, чем неиллюзорное несчастье?

- Думаю, что да, - сказал Вадим.

- Не знаю, не знаю... Бывает же ложь во спасение!

- Ложь - всегда ложь.

- Когда-то и я так думал. Признавал лишь двоичный код: черное или белое, ложь или правда. А как быть, если в жизни преобладает серое? Если вчерашняя правда обращается ложью, а ложь объявляется правдой? А ведь вообще может быть несколько правд, и от тебя требуют сделать бескомпромиссный выбор между ними, как тогда?

- Но ведь нескольких правд не бывает! - опешил Вадим.

- Бывает, еще как бывает. У моей матери было два брата - Виктор и Михаил. В гражданскую войну дядя Витя стал белым, дядя Миша - красным. Один из них мог убить другого. Во имя своей неоспоримой правды. Наша беда в этой неоспоримости, в том, что мы не приемлем плюрализма правд.

- И все-таки не могу с вами согласиться.

- Было бы удивительно, если бы согласились. Между нами не только поколения, но и эпохи, причем каждая мыслила по-своему. А я к тому же разошелся в образе мышления со своей эпохой и не сошелся с вашей.

- Но это еще не причина для того, чтобы презирать людей.

- В смысле: не уважать человека?

- Хотя бы так.

- Кажется, наш разговор пойдет по кругу, - с едва уловимым оттенком досады произнес Воронин. - Я снова скажу об иллюзиях, вы упомянете разоблачение культа личности. Я сошлюсь на свое поколение наивно веровавших в идеалы и в того, чей гений их воплощает...

- А я соглашусь, что следующее поколение не верило ни в бога, ни в дьявола.

- Ни во что не верило, но голосовало "за". И, пожалуй, не одно поколение.

- Надеюсь, о нашем поколении вы этого не скажете?

- О да, поколение созидателей!

- Не иронизируйте! - обиделся Вадим.

- Если иронизирую, то над собой. Что же касается вашего поколения... Воздержусь от оценок. Слишком часто приходилось разочаровываться.

- Мы тоже иллюзия?

- Риторический вопрос. Адресуйте его потомкам.

- Я так и поступлю.

Воронин сделал нетерпеливое движение.

- Надо полагать, мы исчерпали тему?

- Нет, - возразил Вадим. - Я все еще не узнал, чем провинился перед вами человек.

- Передо мной? Абсолютно ничем.

- Послушайте... Мне очень важно это знать... Я не нахожу точных определений, но вы-то понимаете... Ну, пожалуйста...

- Неужели девяностолетний старик для вас авторитет? - смягчился Воронин. - Когда я был в вашем возрасте, меня меньше всего интересовало мнение старших. Обо всем на свете имел собственное, единственно правильное суждение. А уж каковы масштабы моих тогдашних интересов - земной шар, человеческая масса, класс. И уж если человек, то обязательно вождь или, на худой конец, крупный деятель. Судьба мирового пролетариата волновала меня больше, чем отцовская судьба. Что, опять ухожу от сути? Ну, будь по-вашему. Как вы относитесь к Осипу Мандельштаму?

На лице Вадима отразилось недоумение.

- Как отношусь? М-м... Большой поэт с трагической судьбой.

- Сейчас я прочитаю по памяти отрывки из двух его стихотворений. Слушайте:

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны.

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

А слова, как пудовые гири, верны...

Что ни казнь у него - то малина,

И широкая грудь осетина.

Стихотворение-плевок, пощечина. Акт высочайшего мужества, самопожертвования. И Сталин дрогнул, не решился уничтожить поэта... Но вот стихотворение, написанное вскоре:

И к нему - в его сердцевину

Я без пропуска в Кремль вошел,

Разорвав расстояний холстину,

Головою повинной тяжел.

Кто написал эти раболепные строки? Тот же Осип Мандельштам, вчера еще герой, бросивший перчатку тирану!

Вадим вскочил.

- Вы обвиняете Мандельштама!..

- Нет, это вы его обвиняете! - с неожиданной жесткостью воскликнул Воронин. - Да-да, следуя вашей логике, Мандельштама нельзя не обвинить. Я же оправдываю несчастного поэта. Ведь он всего лишь человек. А человека можно сломить морально или физически. Не только слабого! Любого! Самого сильного!

- Неправда!

- Предают отца, мать, друзей, самих себя. Иногда из подлости, низости, зависти. Таким нет прощения. Чаще из страха, как Мандельштам, от боли, безысходности. Здесь я не судья. Виновата природа человека, запрограммировавшая в нем страх мучений и смерти. Тот же инстинкт самосохранения, который не позволял сталинистам отречься от Сталина.