Морок (СИ)

Продолжая себя чернить, Зорин судорожно облапал ружьё, словно подозревал, что за время его сна могли вполне запросто и в костёр помочиться и ружьишком побаловаться. К примеру, выщелкать патроны и забить магазин кедровыми орешками. А чего? Он бы и сам, пожалуй, так сделал. Пусть покуда дурни ведутся на сказки, а мы не промах. Посмеёмся над бедолагами! Мысли-нытики злобно кворчали, но руки сноровисто и быстро пролопатили цевьё, затвор, магазин. Не-е… Ложный… прогон. В рожке как принято — четыре, и в стволе — зачинёнка. Палец щёлкнул, вернув положение предохранителя. Расслабился ты, Зоря! Он задрал голову кверху, по большей мере неосознанно, чем с какой-то целью. Небо заметно посветлело, приобретая более радужный фон. Он вдохнул, с удовольствием вкушая замечательную прохладу утра. Безотчётно отметил предпосылки тёплого, нет, жаркого дня. Безветрие, прохладца, мокрая трава… Хоть не трогал, но знает, что роса есть. Заначинающий крик первых лесных птиц и небо… Такое трогательно чистое. Без единого обла… Он запнулся, словно его грубо прервали и не сразу понял, что его смутило. Потребовалась секунда другая, прежде чем Вадим сообразил: начинаться должно совсем по-другому… Как за ответом на вопрос он обратился глазами к махонькому квадратному окошечку. Там за стеклом… на часах… Ответ не шокировал его, скорей удовлетворил. Дата беспристрастно показывала две двойки. Двадцать второе число месяца августа, вслед за двадцать первым числом. Тем роковым, проклятом, повторяющимся… Вот почему нет сердитых тучек. Что, День Сурка исчерпал себя?

Зорин не сдержал рвущегося смеха и выкрикнул на порыве чувств в небо:

— Конец, да?!

Рассмеялся и умолк, нахмурившись. Не доктор, но знал по начитке, что такой вот смех, срывающийся, бывает у истериков как высвобождение… Как реакция на определённое. Узнаваемое. Привычное… Можно загнать человека обстоятельствами. Трудностями. Морально забить его волю, оставить одни рефлексы. И тогда обнажённые нервы как оголённые провода опасно искрят. Такие люди — проблема для самих себя. А для общества… Тем более. Но он-то Вадим Зорин давно надломан. Не здесь, а в далёком девяносто пятом. Пустое… Возвращаясь к истерикам, Вадим невольно вспомнил книгу про узников немецкого лагеря, которую с запоем читал ещё в седьмом классе. Фашистские медики, психиатры, мать их так, ставили эксперимент над человеческой психоструктурой. Согласно узаконенной идеологии нацистов масса двуногих, не арии, а проще сказать, человеческий материал подвергался усиленной тоталитарной обработке. По-другому планомерно загонялся в скот. Делалось это крайне старательно и не одним днём, но главная суть в другом. Нацисты устраивали своего рода праздники для заключённых. Отдушины. В такие редкие дни никто не выгонялся на работу, в бараки выдавались матрасы, а в рацион вместо немытой требухи и рыбьих глаз на стол попадало мясо. Экслюзивчиком как немецкий натурпродукт — настоящий шоколад, это выше понимания… Сначала пленные пеняли на день рождения ихнего там вождя, но нет… Дней выходило больше, чем раз в год, да и зачем фрицам разбазаривать шикарную хавку на полуживых врагов. Этого никто не понимал, но пользовались все. Неважно во имя чего и во имя кого, главное зацепиться за ускользающую жизнь. Но день заканчивался. Праздник — тоже. Наутро они просыпались скотом, который пинали, мордовали, оплёвывали, втирали в грязь. Как обычно. Как всегда. Кто-то подыхал, а кто-то ещё карабкался, памятуя о том сладком шоколаде… Предупреждений никаких не было. Объявлений от администрации, тем более. Просто р-раз! И на тебе выходной — крохотный материк рая во вселенском аду. Это оглушало и обесточивало все чувства, если таковые ещё у кого и оставались. Это было немыслимо. Подобная терапия — прецедент бесчеловечный, но людей в узниках концлагеря не видели, с мнением их не считались. Они были подопытным материалом, и не к чести фашистских гиппократов, эксперимент проводился с тщательнейшим изуверством. По железно стойкой схеме: отдушина — отношение — чистое бельё — питание. Всё это в сопровождении музыки Баха на патефоне и обязательным вывешиванием в центральной части барака картины, невзрачной на первый взгляд. И на второй тоже… Чёрно белая мазня. Абстрактные пирамидки среди шаров. Но всегда как обязательное условие. На видном месте. Однажды кто-то попытался добавить, накарябать ногтём что-то своё на этом «шедевре». Его вежливо вывели из барака. Просто вывели. Назад он не вернулся. Вывод сделали правильно. Это табу священно и неприкасаемо. Это атрибутика их вольготного шоколадного рая. Не будет картины, не будет и рая. Взаимосвязь прослеживалась чётко. Никто не видел, кто её вешал, и как её снимали, только если утро начиналось без картины, в жизнь врывалась Боль. Боль и Страдание. Потом в этом порядке оборвалось… Оборвалось окончательно. Навсегда. Картину не вешали, музыку не включали. Без главного не было и всего остального. Привычными стали грязь, вонь, пахота. Бесконечная как резина беззубая усталость. С пустыми глазницами и мёртвыми бескровными губами. Вечное колесо — года. Сколько их накрутило? И есть ли в лагере года? Смрад уравнял всех: и плохих и хороших, добрых и грубых. Уравнял до уровня слизи, до уровня беспозвоночных. Кто хотел умереть — умер. Кто оставался жить, жил. Вернее, думал, что жил. Но о них помнили и в довершение эксперимента вызвали однажды по одному. Медики в белых накрахмаленных халатах — нет… Черные мундиры с ромбиками и орлами. Секретное подразделение доктора Геббельса, мать его за ногу! Подопытным последовательно выдавались фотографии. Разные… Либо картинки из журналов разносортного содержания: природа, животные, техника, девушки. Но даже фривольные создания с аппетитными формами не вызвали ни у кого позывных толчков, именуемых рефлексами. Красивые поля, леса, ландшафты, а также пышные натюрморты не вызвали интереса в отравленных лагерем организмах. Беспозвоночные взирали молча, бесцветно, пусто. Пока… Пока в руках не задержалась одна единственная фотография. Чёрно-белых пирамид с шарами…

Из отчёта и донесений врачей-извергов доводилось в подробной форме, как подопытные сходили с ума в течение текущего времени. Наблюдающие отмечали, что у всех несчастных вспыхивали, оживали глаза ненадолго… Большая часть выкашливала истерический хохот с переменным бульканьем в горле и бессвязным мычанием. Некоторые начинали плакать, креститься, а потом смеяться. Другие — наоборот. Кто-то пытался запихнуть картинку себе в рот и разжевать (но благо, распечаток хватало). Девяносто семь единиц живого материала, как говорилось в отчёте, при контакте любительской работы подростка-абстракциониста, получило сильнейший психологический шок. Необратимый. Цепляющиеся за жизнь, выжившие физически, несчастные люди получили удар изнутри. Эмоционально безучастной осталась меньшая часть барака (пленные, не попавшие в поле эксперимента, либо попавшие в лагерь поздно). Всех сумасшедших немедленно умертвили, а фашистская нечисть должно быть (в книге не описывалось) защитила докторскую по теме «ассоциативное мышление».

Зорин широко зевнул, застёгиваясь в куртку потуже. Утренний август более чем прохладен. Он отошёл по нужде и ещё не закончив оправляться, понял, что пропустил ещё что-то важное. Короткая выгоревшая от солнца трава под ногами… Откуда она взялась? Где кряжистый корень дуба? А кривая берёза где? Ещё не веря глазам (но догадываясь), он пробежался взором по занимаемой лагерем площади и… Нервный смешок снова чуть не вырвался вперёд. Мать твою! Вот так и сходят с ума. Что же это такое?! Лагерь размещался отнюдь не в предбаннике Холма. Две палатки приколом стояли рядом, как вчера их установили, только стояли они на безлесой равнине. На том пожухлом от жары поле, что являлось промежуточным отрезком пути между Холмом и Заячьими камнями. ОНИ БЫЛИ НЕ НА ХОЛМЕ, и понимать это можно двояко. Либо их отпустили. Либо это очередная издёвка Холма. В пользу первого был привязан аргумент не повтора дня, а в пользу второго… Вадим присел и, зачерпнув в ладонь пригоршню травы, вырвал ее, сколько мог и зачем-то понюхал. Растёр ладонями. Снова понюхал. Поводил пальцем по земле, собирая мелкую пыль. Вновь понюхал. И земля, и трава пахли, как им положено. Во всяком случае, двусмыслиц не вызывали. Зорин резко поднялся и с глухим остервенением пошёл к углям, жёстко впечатывая шаг в почву. Ему надоело думать, надоело играть в Агату Кристи. Он смачно сплюнул в сторону, словно сплёвывал досаду. Впервые за шесть лет захотелось курить, одурманиться дымом, закрыться от всего, что тут есть, расслабить нервы… Тяжело. Ой, как тяжело сознавать, что ты ничего не контролируешь. А ещё тяжелей даётся успокаивать себя. С каждым разом тяжелей! Когда подкатывает к сердцу горечь и паника-крыса. Дважды на Холме, а то и трижды холодным ужом заползало чувство бессилия и страха. Быть сильным легко там, где всё удаётся. А где нет? Легко ли?!