Лоуни

Отец Бернард улыбнулся.

— Все так радовались, правда, Рег? — продолжала миссис Белдербосс. — Особенно Уилфрид.

— Какое прекрасное воспоминание о вашем брате, мистер Белдербосс, — сказал отец Бернард.

Мистер Белдербосс кивнул:

— Пожалуй, да. Говорят ведь, что мы должны помнить о людях в их самые счастливые моменты, не так ли?

— Точно, — согласился отец Бернард. — Что мы приобретем, если будем поступать по-другому?

Мистер Белдербосс посмотрел на руки:

— Это был последний раз, когда я видел его таким… убежденным… во всем. Потом уже не знаю. Он как будто…

— Как будто что? — задал вопрос отец Бернард.

Мистер Белдербосс огляделся, по очереди останавливая взгляд на каждом из нас. Мать сощурилась в ответ, совсем незаметно, но достаточно, чтобы мистер Белдербосс понял и замолчал. Наступила секундная тишина. Миссис Белдербосс коснулась руки мужа, и он в ответ положил свою руку на ее. Мать задула спичку, которую держала в руке:

— Я думала, мы собирались начать.

Отец Бернард посмотрел на нее, затем перевел взгляд на мистера Белдербосса:

— Простите, Рег, я не хотел расстраивать вас.

— О, не беспокойтесь, — ответил мистер Белдербосс, вытирая глаза носовым платком. — Все в порядке. Начинайте, преподобный отец.

Отец Бернард открыл Священное Писание и передал его мне.

— Почитай нам, Тонто, — попросил он.

Я положил книгу на колени и прочел наставления апостолам, которые Иисус сделал, чтобы подготовить их к гонениям, предстоящим на их пути.

«Предаст же брат брата на смерть, и отец — сына; и восстанут дети на родителей, и умертвят их; и будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется».

Мать смотрела на отца Бернарда и одобрительно кивала. Этот отрывок из Библии был ее манифестом. Дома эти строки были написаны витиеватым почерком в стиле разукрашенной рукописной Библии и помещены в рамочку на кухне. Долг — или скорее активная демонстрация долга — составляла главный смысл жизни Матери, и пренебречь призывом к служению было равносильно в ее глазах совершению самого страшного греха. Она была твердо убеждена в том, что мужчины должны, по крайней мере, размышлять о том, чтобы стать священниками, а все мальчики обязаны прислуживать у алтаря. Она говорила, что в некотором смысле завидует мне, потому что у меня есть возможность быть ближе к Богу, содействовать чуду пресуществления, в то время как ей приходится иметь дело с организацией fêtes^[16] и благотворительных базаров.

Все это обсуждалось до бесконечности со времени моей конфирмации, но в прошлый раз, когда мы вернулись из «Якоря», идея надеть на меня рясу стала для Матери миссией. Наступило время, сказала она, и совершенно очевидно, что отцу Уилфриду нужна помощь.

— Ты должен сделать это ради своего брата, если уж на то пошло, — заявила Мать. — У него никогда не будет этой возможности.

Думаю, для нее было сюрпризом, что я так легко согласился. Я хотел стать алтарником. Хотел быть слугой для Господа. Я хотел больше всего на свете увидеть те части церкви, куда никто не мог входить.

Вот так и оказалось, что в тринадцать лет сырым субботним утром я пришел по дорожке в дом священника. На мне был плохо пригнанный бежевый костюм, а в голове намертво затверженные инструкции Матери на предмет учтивого общения со священником. «Да, отец Уилфрид». «Нет, Отец Уилфрид». Говори, когда с тобой заговорят. Ты должен смотреть с интересом. Отвечай на его вопросы, как мальчик, который ходит в церковь с самого дня своего появления на свет. Не глотай начало слов.

Дверь мне открыла мисс Банс, и я объяснил ей, зачем пришел. Она впустила меня и указала на стулья в коридоре. Там уже сидел мальчик. Он явно впервые столкнулся с высыпанием угрей на лице и громко сопел. Костюм на нем сидел еще хуже, чем на мне, лацканы пиджака были усыпаны перхотью и выпавшими волосками. Он взглянул на меня и нервно улыбнулся, протягивая руку:

— Тебя тоже мать послала?

Пухлому, веснушчатому, немного старше меня, бедному Генри Маккаллоу, с его отрыжкой тухлыми яйцами и прыщами, предстояло быть моим напарником у алтаря, выполняя те действия, которые практически совсем не требуют мозгов. Он служил полотенцедержателем и выпрямителем свечей. Он открывал крышку органа перед началом мессы и подносил мисс Банс табуретку.

— Да, — сказал я, чтобы немного подбодрить его. — Послала.

Отец Уилфрид вышел из столовой, уголком носового платка вытирая остатки завтрака на губах. Оценивающим взглядом он осмотрел нас обоих, сидящих у него в коридоре, от носков натертых ботинок до расчесанных на прямой пробор волос.

— Мисс Банс, — позвал он, кивая на дверь, — будьте так любезны…

— Да, преподобный отец.

Мисс Банс сняла с вешалки черный зонт и передала его отцу Уилфриду, когда он застегнул свой длинный плащ. Он одарил ее невыразительной улыбкой и щелкнул пальцами, подавая нам знак следовать за ним по посыпанной гравием дорожке к церкви. Зонтик он раскрыл для себя.

* * *

Сегодня на месте разрушенной церкви стоят многоквартирные дома. Многие из тех, кто помнил, оплакивали ее, но я всегда считал, что Сент-Джуд — это жуткое уродство.

Церковь представляла собой крупное здание из красного кирпича, построенное в конце девятнадцатого века, когда католицизм снова вошел в моду среди людей, которые всё всегда доводили до конца. Снаружи здание было внушительным и мрачным, а мощный восьмигранный шпиль придавал церкви сходство с мельницей или фабрикой. И в самом деле, здание казалось построенным именно для такой цели и в том стиле, когда каждый архитектурный элемент выполнял строго определенное предназначение — выражать покорность, веру или надежду раз в неделю в нужном количестве в соответствии со спросом. И даже мисс Банс, играя на органе, была похожа на оператора сложного ткацкого станка.

Чтобы добавить зданию нотку мистицизма, каменщик укрепил наверху на колокольне, под часами, символический Глаз Божий — овал, вырезанный в цельном камне. Мне приходилось видеть такие в старых деревенских церквах, куда Родитель таскал нас по выходным. Но в Сент-Джуд этот символ наводил на мысль о зорком мастере в фабричном цеху, высматривающем лодырей и возмутителей спокойствия.

Внутри распятый Христос размером крупнее, чем в натуральную величину, был подвешен точно напротив большого окна таким образом, чтобы, когда светит солнце, тень Спасителя падала на прихожан, касаясь каждого. Кафедра располагалась высоко и напоминала сторожевую вышку. И даже сам воздух, казалось, специально предназначался быть церковным: звук загущал его, как суп, когда мисс Банс касалась клавиш органа, а когда неф пустел, становился разжиженным, так что малейший шепот растекался по каменным стенам.

— Ну что ж, — начал отец Уилфрид, указывая на переднюю скамью, — начнем сначала. Маккаллоу, расскажи мне что-нибудь об обряде покаяния.

Отец Уилфрид заложил руки за спину и начал медленно расхаживать вдоль алтарной ограды, устремив взгляд на церковный свод, как учитель, ожидающий ответа на заковыристый вопрос по математике.

Вообще я часто думал, что отец Уилфрид упустил свое призвание в этом плане. Мать как-то вырезала из газеты фотографию, на которой он протестует против нового фильма ужасов — его крутили в «Керзоне». Он был вылитый директор школы эдвардианского периода — сухопарый и бледный, в круглых очках, с волосами, разделенными строгой линией пробора.

Генри опустил глаза на потные ладони и неловко заерзал, как будто у него заболел живот. Отец Уилфрид внезапно остановился прямо напротив него:

— Проблема?

— Я не знаю, — сказал Генри.

— Я не знаю, преподобный отец.

— Э-э…

— Ты будешь называть меня «преподобный отец».

— Да, преподобный отец.

— Ну и?

— Я все равно не знаю, преподобный отец.

— Ты не знаешь, есть ли проблема, или ты не знаешь, что такое обряд покаяния?

— Э-э… — опять промычал Генри.