Истории, рассказанные вчера

Выплакавшись, Лида оттерла снегом вымазанные в крови руки и в сгущающейся темноте направилась на хутор к Пасюкам. После долгого стука калитку, держа в руках светящийся фонарь, открыл Николай Михайлович.

— Что тебе? — хмуро спросил он, увидев Лиду.

Дайте кирку и лопату, я часа через два верну, — попросила Лида.

Николай Михайлович отрицательно махнул головой, собираясь отказать, но, заметив заплаканное Лидино лицо и помятое грязное пальто, задумался и недовольно буркнул:

— Подожди здесь!

Минут через пять вынес кирку и лопату, сунул их в Лидины руки и сказал:

— Больше не стучи, поняла?! Оставишь все возле ворот.

Лида поблагодарила и, повернувшись, услышала, как запирается за ее спиной калитка.

Снегопад закончился; ночь была звездной, ясной. Взвалив кирку и лопату на плечо, Лида, пройдя полем, углубилась в лес и вышла к озеру. Неподалеку от дуба нашлась большая яма, и Лида, сняв пальто, принялась ее углублять и выравнивать. Мерзлая земля поддавалась с трудом, и только часа через три, измученная и усталая, Лида закончила работу. Немного отдохнув, положила волчье тело на большую сухую ветку и перетащила в выкопанную яму.

Прощай, любимый! — тихо сказала Лида тому, кто недавно был Сережей. Сняв с кофточки призовую брошь, она бросила ее на коченеющее тело и, взяв лопату в окровавленные от лопнувших мозолей ладони, начала зарывать могилу. Воткнув в небольшой холмик сухую осиновую ветку, на подгибающихся от усталости ногах поплелась к хутору. Свалив лопату и кирку возле ворот, постояла, слушая доносившийся из дома веселый шум — Пасюки праздновали Рождество, — и медленно, с передышками, зашагала к станции, думая о том, что если ее не подберет какой-нибудь поезд (электрички так поздно не ходили), она до утра замерзнет. Но судьба проявила милосердие: минут через сорок на станции остановился проходящий поезд, а ехавшие в вагоне офицеры растерли ее лицо и руки одеколоном, заставив заодно вместо лекарства выпить стакан водки. В Харькове один из попутчиков по имени Валентин довез ее на такси до общежития и, сонную и пьяную, передал разбуженным девочкам-соседкам. Девочки, подозрительно осмотрев Валентина, повели Лиду в комнату, не зная, что только что познакомились с ее будущим мужем, — да она и сама этого не знала.

А Новый год Лида с тех пор не празднует. Открытки поздравительные разошлет, стол кушаньями для семьи накроет, а потом сядет в сторонке и о чем-то думает, думает. И молчит.

РОД

Что загрустила, Полечка? Опять с Родионом поссорилась? Рядом живя, друг дружке мешаешь, — и лишь когда расстояние отодвинет, начинаешь понимать, что теснота не только отдаляет, но и сближает, особенно когда кровью одного рода повязаны. Потому как для человека важнее рода ничего нет: род его через века ведет и прошлое с будущим соединяет. И того, кто забыл об этом, судьба сильно наказывает.

Я помню, каким тяжким было для меня лето 1954 года. Мама Лиза уезжала в Ашхабад: навсегда уезжала. Продала дом, скотину, имущество и повезла деньги Лиде — она в Ашхабаде в министерстве работала и замуж выходить собиралась.

Мне из имущества мама Лиза кусок ситца на платье выделила и Славику, папе твоему — ему пять лет исполнилось, — матросский костюмчик купила. Я и слова поперек не сказала: помогла чемоданы на симферопольский поезд отвезти, — Славика пришлось заботам квартирной хозяйки, Ольги Ивановны, поручить, — поцеловала на прощанье, — и вернулась в Карасувбазар с такой холодной душой, словно ее из проруби вынули. Я понимала, почему мама Лиза так относится: замуж я не по ее воле вышла, потому и свадьбы не было, только в ЗАГСе расписались. Муж мой, Володя, был сыном председателя райисполкома, много обещал, когда в жены брал, — а оказался пьющим, никчемным человеком и, когда Славик родился, продал тайком пуховую перину, что мама Лиза в приданое дала, и подался на Север счастье искать. А отец его, Павел Яковлевич, — он большую власть имел, в районе даже одно село — Павловка — его именем названо, — объяснил, когда за помощью пришла, что он нашего брака не хотел, к тому же в Гайворон на повышение переводится, и некогда ему обо мне и внуке думать. На том и расстались.

Зато с квартирной хозяйкой повезло. У Ольги Ивановны — женщины пожилой, с умным, приятным лицом, — дети устроились в Киеве, и она, живя одна, много времени Славику уделяла: он даже «бабушкой» ее называл. Дом Ольги Ивановны стоял в саду, в глубине двора, а мне она выделила во времянке комнату, окном на улицу выглядывавшую. Славик из этого окна любил прохожих рассматривать.

Работала я кассиром в банке, — куда еще с моими восемью классами проситься?! На еду хватало, в остальном экономила, тем более алименты не получала: никак не мог исполнительный лист Володю отыскать. Из подружек у меня Клара Мищенко и Маша Прохоренко остались — они тоже в банке работали.

Еще одну подружку, татарочку Айше, в мае сорок четвертого в Узбекистан угнали. Пришла к ней утром: во дворе скотина ревет, пес на цепи лает, вещи по комнатам разбросаны, — а двери настежь и никого из хозяев. Как я плакала тогда: мама Лиза позже пришла, живность покормила и меня увела. А в дом Айше переселенцы из Курска вселились.

Славик тихим ребенком рос. Из игрушек у него были только глиняный свисток в виде птички и тряпичная кукла Матрешка, моим отцом когда-то пошитая: для меня дороже этих игрушек ничего не было. И Славику они полюбились: посадит их в разных концах кровати и водит друг другу в гости. А еще нравилось ему из пластилина человечков лепить и в экспедиции с ними отправляться. Хороший был мальчик, не плакса.

Я стиркой и уборкой обычно в субботу, придя с работы, занималась, а в воскресенье, взяв сына за руку, бродила с ним в окрестностях Карасувбазара, рассказывая, какие древние здешние места и как много народов когда-то здесь обитало. Славик слушал, вопросы задавал и уговаривал долину Идолов посетить, хотя и объясняла ему, что место злое: в нем давным-давно тавры своим богам человеческие жертвы приносили, и сила их заклятий, на крови основанная, до сих пор там живет.

Погода в то лето была добрая, позволяла и фруктам, и овощам хорошо расти.

На улицах июль в пыли купался, цветами пахло, детвора из речки Карасевки не вылезала, накупаться не могла. Хорошо было! А мне жить не хочется. После отъезда мамы Лизы прошло десять дней, но я так и не привыкла к мысли, что осталась без домашнего очага и близкого человека. Любила я маму Лизу, очень любила, — только она мне другим отвечала. Если б не сын, не знаю, что с собой сделала.

В то воскресенье, когда началась эта история, я оставила сына у Ольги Ивановны и отправилась на кладбище могилы отца и Оли посетить. Путь был неблизкий — кладбище за городом располагалось, — но в молодости длинных дорог нет. Открываю кладбищенскую калитку, нахожу могилы своих родных и застываю от изумления: могила отца от сорняков очищена, ограда белой краской выкрашена и букет незабудок на могильном холмике лежит. Потрогала краску: свежая, утром использовалась. Постояла, удивляясь, положила на отцовскую могилу сорванные в поле ромашки и к Олиной могиле подошла. Я была здесь месяц назад, и с тех пор никто к могиле не подходил. Вырвала траву, напоила водой посаженную возле Олечкиного изголовья березку, посидела на скамеечке, мамой Лизой когда-то сделанной, и домой отправилась. И все гадала, кто мог об отцовской могиле позаботиться. Ни родных, ни друзей — никого у отца не осталось, это я точно знала.

Подхожу к дому: и вдруг ощущение появилось, что на меня смотрят.

Оглядываюсь — никого. А взгляд чувствую: недобрый, пристальный. Захожу в калитку: Ольга Ивановна растревоженной наседкой спешит, Славика за руку держит. «Представляешь — рассказывает, — какая-то девушка приходила, на квартиру просилась. Повела ее вторую половину времянки показывать, а она неожиданно в вашу комнату заходит и берет твою расческу и Славин рисунок. Я говорю: «Положите обратно», — а она засмеялась злым смехом, повернулась и ушла. Я до сих пор в себя прийти не могу: сумасшедшая она, что ли?»