Ульфила

ет спустя можно еще было видеть на тех полях белые кости, начисто обглоданные зверьми, насекомыми и ветром.

Готы семь дней не показывались из табора. Раны залечивали, отсыпались.

Римляне спешно свезли все имевшееся в округе продовольствие за городские стены и сами там засели, ибо варвары не занимались в ту пору таким долгим и скучным делом, как осада.

Осторожно, медленно отошли ромеи от горных склонов. У их военачальников хватило ума понять, что все их засады, посты и пикеты будут сметены варварами, как это случилось недавно с одним передовым отрядом, о котором не переставали скорбеть сердца римские.

Испытанные в боях, закаленные ветераны были захвачены врасплох, когда разбивали лагерь. По свежей насыпи пронеслись кони — откуда только выскочили? — снесли палатки. Варвары набросились на солдат, уставших после дневного перехода. Легионеры, привыкшие к неожиданностям (не первый поход!) оправились от потрясения быстро и бросились навстречу врагу с оружием в руках. Легкая кавалерия прикрывала тяжелых пехотинцев, как в правильном бою. Впрочем, особой тяжести в пехотинцах нынче не наблюдалось, поскольку толком снарядиться для боя времени не было. И то чудо, что сопротивление оказывать могли. Так что пали со славой — вези истребили их до последнего человека, а после ограбили.

Римские командиры, жалея солдат и не желая их бессмысленной гибели, отвели войска от Гема.

И снова по Фракии пошли грабежи и поджоги. Что не могли сожрать на месте или взять с собой, будь то съестное, вещь, скотина или человек, то уничтожалось.

Мирное население умывалось кровавыми слезами; зато армия ромейская была спасена.
* * *

В свою деревню, к «меньшим готам», вернулись Ульфила с Меркурином в разгар осени 377 года.

На распутье, где тележная колея одной отвороткой в Македоновку вела, остановились. Ульфила Меркурина к отворотке подтолкнул: ступай.

Меркурин споткнулся. Поглядел в недоумении. Что, прогоняет его от себя епископ?

Ульфила улыбнулся ему, но не было в той улыбке ни теплоты, ни сердечности, как, бывало, прежде. Так, тень какая-то, а не улыбка. Даже не по себе сделалось Меркурину. Поежился, переступил с ноги на ногу.

— К отцу своему ступай, — велел Ульфила. — Покажись ему, что жив. Небось, оплакал тебя уже.

— Станет он по мне плакать, — проворчал Меркурин, опустив златокудрую голову.

— Он отец тебе, — сказал Ульфила. Страшноватая мертвая улыбка исчезла с его лица, и он снова стал таким, каким был все эти месяцы: холодным, каменным.

— А после что? — решился спросить Меркурин. — Потом я могу к тебе вернуться?

Ульфила пожал плечами и повернулся, чтобы идти в свою деревню.

— Как хочешь, — пробормотал он.

Из «меньших готов» Силена первым Ульфилу увидел. И не потому, что каким-то там особенным был или благодать его осенила

— просто на крыше сидел, к зиме латал, вот и увидел издалека, как идет знакомый человек. С крыши, не торопясь, спустился. Не в юношеских уж летах Силена, чтобы бегать.

И к своему епископу двинулся.

Ульфила