Ульфила

и к лучшему: хоть вшей разводить не будут.

Антиохия, как лукавая женщина, охотно поддалась римлянам — и поглотила их, сделала все по-своему, не переставая улыбаться и твердить «конечно, милый, разумеется, дорогой».

Но нет уже у Евсевия сил на то, чтобы побродить по высоким, почти в два локтя высотой мостовым, то сберегаясь от палящего солнца в тени колонн, то смело выходя на самую середину улицы, чтобы по переходу перебраться на другую сторону и навестить знакомую лавчонку. А то можно было бы забраться на самые верхние сиденья театра, полюбоваться оттуда панорамой города…

С гор, высящихся на востоке, в долину Оронта, на запад, стекают городские стены, сложенные большими каменными блоками; множество башен разных лет постройки настороженно глядят вдаль — не покажется ли враг.

Воистину, соперница Рима — прекрасная Антиохия, ибо, как и вечный город, стоит на семи холмах, и семь ворот у нее, и семь площадей, и семь теплых источников бьют в городской черте — для исцеления плоти немощных и страждущих.

Только эта радость, похоже, и осталась больному старику епископу — забраться в теплый бассейн источника, что у церкви Кассиановой. Банщик говорит, лучше всего сия водица спасает от ревматизма и именно по воскресным дням.

«Ну да, и не улыбайся, господин. Я-то хорошо знаю, что говорю. Вот тот, что у юго-западных ворот, — тот только в декабре наливается силой. Особенно если непорядок с печенью — иди в декабре и смело лечись. А вот в иды императорского августа, сходить бы тебе, господин, к Фонтану Жизни, у Горных ворот. Кто окунется в его воды в нужный час, тому откроется и прошлое, и будущее, и внятной станет ему единственная истина…»

«Не дожить мне до ид императорского августа», — сказал на то Евсевий.

Банщик протестующе залопотал, замахал руками.

«Я христианин, — сказал банщику Евсевий. — Я ожидаю смерти без страха и смятения. И когда она настанет, внятны будут мне и прошлое, и будущее, и единственная истина…»

Но размышлял сейчас епископ вовсе не об единственной истине. Не шел из мыслей этот Ульфила, готский клирик. И вот уже прикидывает Евсевий, какое место и какая роль по плечу этому невидному потомку каппадокийских рабов.

Неожиданный вывод делался сам собой: высокое место выходило ему и важная роль. Ибо чуял старый царедворец в молодом варваре нечто родственное себе.

Как и в нем самом, в Евсевии, не было в этом Ульфиле трусости. Ни перед людьми — вон как разговаривал с ним, с патриархом, родственником императора! — ни перед идеями. А идей нынешнее духовенство трусит, быть может, еще больше, чем иных владык. Ибо идея — соперник невидимый. Никогда не угадаешь, где, когда и как нанесет удар.

Никогда не пригибал головы Евсевий только лишь для того, чтобы не вызвать подозрений в неподобающем образе мыслей.

И все они таковы, птенцы гнезда антиохийского, выученики Лукиана. Лукиан учил их не бояться слов, распоряжаться идеями по своему усмотрению — опасное умение, ибо может далеко завести.

И завело.

Лукиана давно уже