Канал имени Москвы

— Пойду взгляну, что там.

И сделал первый шаг.

Теперь марши зазвучали громче. Сомнения отбрасывались. Только так — с полной верой в душе и с укрепившимся духом — Шатун был готов обратиться за помощью. Был готов совершить то, на что никто не решился бы на канале.

И ему было что предложить взамен.

Шатун сделал следующий шаг, который теперь дался значительно легче.

Вот как: менялась не только табличка с плывущими буквами. Сама дверца сейчас не походила больше на убогий вход в туалет — тёмный морёный дуб, золочёная ручка, появились строгий золочёный декор, круглое окошко иллюминатора. И отражённый от воды солнечный зайчик, словно Шатун оказался на корабле, одном из тех больших пароходов, что ходили когда-то по каналу вверх и вниз.

Шатун кивнул: всё верно, вот и плывущие под иллюминатором буквы наконец стабилизировались, и появилась возможность прочитать «Проход на верхнюю палубу».

На миг его лицо застыло, а взгляд потемнел. Что-то мелькнуло там, в плывущем судорожном дрожании букв, перед тем как они стабилизировались. Нет, конечно, не было шершавых тёмных слов «Кая Везд», не было вовсе! Лишь созвучная им, но совершенно противоположная по смыслу надпись «Тайный Узбек», потому что эта дверь предназначалась для него. Она была здесь с самого начала и ждала, когда он созреет

(как спелое яблоко?)

и сможет, наконец, пройти. И как только понял это, всё пространство вокруг немедленно залили бодрые радостные звуки теперь уж совсем близкого марша. Его играли там, на верхней палубе, где мог рождаться солнечный зайчик, потому что, невзирая на ночь, что рыскала с внешней стороны Станции, там, за дверцей, было светло. Был яркий солнечный день. А точнее, утро, непреходящее, напоенное дивной прозрачностью, вечно юное утро древних строителей канала.

Шатун сделал ещё один шаг к дверце, и тогда её и без того ясные и чёткие контуры словно запылали внутренним огнём. Всё же остальное пространство внутри Станции теперь выглядело тусклым, смазанным, походило на старую декорацию фоном, в котором горел этот драгоценный кристалл. Шатун не понял, когда трепетное благоговение внутри него стало заполняться чистым, как свет, ликованием, потому что никогда ещё прежде его существование не ощущалось им настолько подлинным. Сам того не замечая, он начал подпевать звучащему маршу:

— Нас утро встречает прохладой…

Он уже был готов опустить золочёную ручку, приоткрыть дверцу и шагнуть за неё, пройти на такую уже близкую верхнюю палубу через волшебную дверцу своей судьбы, но вспомнил кое о чём. Балерину, его музыкальную безделицу, ключ от дверцы нельзя было оставлять тут. Шатун обернулся и, обнаружив шкатулку на прежнем месте, на столике из гнутой фанеры, разулыбался в полный рот.

Марши вряд ли годятся для танцев. Даже самые бодрые, исполненные торжественного энтузиазма. Но балерина справилась. Совершая быстрые па и вскидывая руки с какой-то иной грацией, пугающей и очаровывающей одновременно, словно изображая железного лебедя, балерина танцевала. Вовсю.

— Наконец-то ты меня поняла, — ухмыльнулся Шатун.

5

Закрученная винтом лестница того же морёного дуба и с золочёным поручнем перил вела вверх всего на один этаж. И как только Шатун ступил на палубу, ему пришлось невольно зажмуриться. Яркий свет, отражённый от множества блестящих поверхностей, от судового колокола, искрящейся пенными весёлыми брызгами волны, а прежде всего от невообразимой белизны корабля, ослепил его.

Когда Шатун открыл глаза, вздох восхищения сорвался с его губ. Во все стороны от канала простиралась даль, не осквернённая туманом. И дело даже не в том, что зелёные поля дали всходы, изящные берёзки стыдливо склонились к берегу, по воде суетливо шныряло множество катерков, ползли, приветствуя друг друга пароходными гудками, навьюченные, как трудолюбивые муравьи, длинные баржи, и над всем этим неслась песня, а вдали на голубой ленте канала виднелись лёгкие прогулочные парусники с застрявшими в мачтах клочками неба — вовсе не это радостное и весёлое великолепие жизни заставило сердце Шатуна восторженно биться. Или не только оно. Шатун узнал это место: всё ещё старый добрый четвёртый шлюз! Но…

— Сколько же там было солнца, — не в силах сдержаться, прошептал Шатун.

Он стоял на борту белоснежного парохода, настоящего речного лайнера с огромными гребными колёсами по бокам, который только что отшлюзовался и шёл теперь в сторону Икши.

«Нет-нет, — поправил сам себя Шатун, — в сторону Москвы, самого прекрасного города на свете. Словно сотворённого этими всепобеждающими людьми из грёз и навечно».

Музыка, бодрая песня марша о встречающем прохладой угре, стала затихать. Шатун понял, в чём дело, и заулыбался: песня лилась с палубы, наверное, такого же прекрасного пассажирского парохода, прошедшего навстречу. Её исполнял выстроенный на корме хор, и Шатун видел, как медь труб, литавров и музыкальных тарелок плавилась в ослепительном утреннем солнце.

Пели юные строители, которые наследуют эту землю, и на каждой детской шее эмблемой этой победившей юности был повязан пылающе-алый галстук. Но это ещё не всё: на Шатуна смотрело огромное лицо, мудрое и доброе, и он узнал его. Лицо смотрело с кумачёвого, в несколько этажей плаката, в который каким-то образом укутали часть проследовавшего мимо корабля. Да и как было не узнать…

«Вот каким вы видели его, — подумал Шатун. — И ещё при жизни воздвигали памятники».

Сейчас имя второго вождя было написано на множестве праздничных транспарантов по берегам, но прежде всего оно было запечатлено в сердце каждого древнего строителя. Сами же берега канала оказались одеты в полированный гранит такой сияющей чистоты, словно камень сам только что поднялся из дивных сокровенных глубин земли.

«…род празднует эту славную годовщину, — донеслось из стационарной радиоточки, раскрытого чёрным зевом громкоговорителя, установленного на берегу. — И поздравляет нашего дорогого и любимого товарища Сталина, Отца и вдохновителя всех наших побед!»

«Они сказали „род“? Род благодарит отца?» — мелькнула в голове у Шатуна какая-то крамольная мысль. Он крепче сжал в руке свою балерину; если б он приложил ещё усилие, она бы сломалась. И тут же Шатун понял, что просто недослышал слово. Видимо, слово было «народ», и, скорее всего, речь шла о советском народе!

«Двадцать третьего марта тысяча девятьсот тридцать седьмого года, — словно в подтверждение сообщило радио, — по решению партии и правительства впервые в истории была остановлена река Волга! Всего на тринадцать дней. А потом был дан приказ поднять щиты, открыть запорные ворота. И великая матушка-река подчинилась воле советского человека. Волжская вода побежала вверх, к Москве по проложенному для неё искусственному руслу канала…»

«Они могли останавливать реки, — подумал Шатун. — И приказывать воде течь. Как же можно было потерять всё это?! — И тут же он снова поправил себя: — Как же всё это дало себя потерять?»

— Что же вы там стоите, товарищ Шатун?

Голос был мягкий и приветливый. И никакого страха Шатун не почувствовал, хотя он и понял, кого сейчас увидит. Исполинская статуя на гранитном пьедестале, выплывающая из ночи, мелькнула перед внутренним взором; длинная походная шинель вождя, проведшего свои народы сквозь древний мрак, и каменные глаза, хранящие опаливший его мёртвый свет… Но никакого страха он не почувствовал.

Вождь всех народов в простом летнем кителе белого цвета и в тон ему в невысоком картузе восседал за обеденным столом и с весёлым любопытством смотрел на него. Стол, убранный белоснежной скатертью, был сервирован прямо на открытой палубе с изяществом и щедростью. Стульев было несколько, и по правую руку вождя стоял человек, одетый в такой же летний френч, однако сероватого оттенка, и широкополую мягкую шляпу, покрывающую тенью покатый лоб и круглые тонкооправные очки. Сейчас он вскинул на Шатуна глаза, и от дужки его очков отразился солнечный лучик. Точно такой преломился в драгоценном хрустале пока ещё не наполненных бокалов, в других же было вино, красное и густое, как кровь.