Канал имени Москвы

— Он сделал то, на что ни у тебя, ни у новиковских, — решил дожать Шатун, — не могло бы даже уложиться в голове. Он рискнул выйти на волну после заката и пройти мимо Второго, когда на канале стояли самые отвратительные дни.

Фома молчал. Шатун не стал его торопить. В общем-то, Фома совсем не был трусом, хотя парнишка себе на уме. Когда он заговорил, его голос показался несколько больным, будто Неверующий подхватил где-то лёгкую простуду:

— С чего ты взял?

— Потому что это был для него единственный выход.

И потому что я бы поступил так же.

Теперь Фома молчал дольше. Затем хрипло произнёс:

— Хардову придётся пройти Тёмные шлюзы…

— Понял наконец?

У Фомы забавно дёрнулась щека, он правда был смекалистым и, бросив быстрый взгляд на Станцию, спросил нечто нехарактерное для себя:

— Поэтому ты туда идёшь?

— Кто-то же должен за всеми подчищать, — просто сказал Шатун.

Фома нахмурился, глубокая складка на лбу, видимо, должна была отражать сложную умственную работу:

— Если ты всё знал наперёд…

— Не-а. Это я сейчас такой умник. Задним числом. Но я учусь.

Шатун повернулся и направился к Станции. И уже на ходу бросил Фоме:

— Если через два часа не вернусь, поставьте у входа канистру с питьевой водой.

Странно, но этот разговор его воодушевил. Мысли были ясными. Он чувствовал себя чистым. Каким и должен был предстать перед Станцией.

Хардову придётся пройти Тёмные шлюзы. На это вся надежда. Там власти нет ни у кого. В месте, накрытом туманом, где всегда стоят «плохие» дни, нет власти ни у полиции, ни у гидов. И соваться в эту маленькую, близкую, можно сказать, «домашнюю» версию Ада по собственной воле…

Шатун рассчитывал на помощь. Все его инстинкты, конечно, не помноженные на бабью интуицию, как у Раз-Два-Сникерс, но ничего, Шатун на них не жаловался, подсказывали ему, что пора. Что он готов. Всяким тлеющим искрам рано или поздно приходится выбирать: либо погаснуть, либо уж разгореться на полную катушку. С его искоркой всё было ясно с самого начала. И теперь Шатун готов. Такое всегда случается, если вы на правильном пути.

Правда, те же инстинкты, на которые Шатун не жаловался, сейчас тихонечко и глухо сигналили, что, может статься, обратного хода уже не будет. Но это ничего. Ему и не надо. То, на что Шатун… дерзнул, не предполагало обратный ход.

Шатун шёл к Станции, освещённой по периметру тусклым, словно размазанным электричеством, и вечерние тени играли на его лице. Он улыбался. Он знал, что произойдёт дальше. В какой-то момент бледное размазанное электричество исчезнет. Он пересечёт некую невидимую черту, и там, у границ Станции, всё станет другим. Когда подобное впервые произошло с Фомой, тот сумел убедить себя, что это просто внезапно вырубилось электричество. Просто совпадение, такое бывает, какая-то проблема с энергосбережением, или где-то перебит силовой кабель, или скачок напряжения… Ах ты мой забавный неверующий друг! Сейчас Шатун сделает ещё несколько шагов и скроется из глаз внешнего наблюдателя, например Фомы, хотя периметр для него по-прежнему останется освещён.

Так и произошло. Фома видел это. Не считая основанием для ревизии своего мировоззрения. Просто вот удаляющийся силуэт босса отчётливо различим в бледном электричестве. Миг — и он, приобретя причудливые очертания, растворился в сумеречной игре светотени. Щека у Фомы снова дёрнулась. Он отчаянно напрягал зрение, пытаясь разглядеть хоть что-то. Но тщетно — Шатун исчез. Тьма, исходящая от Станции, словно поглотила его.

4

Едва переступив порог Станции, Шатун убедился, что не ошибается, — на этот раз всё было по-другому.

И всё же по привычке окликнул:

— Парень Боб!

Ответа не последовало. Музыка не стала заполнять пространство. Хотя совершенно очевидно, что всё здесь не спало. В стенах Станции, в перекрытиях, в блестящих поверхностях работающих машин и даже в дверце туалета (особенно в дверце туалета!) словно притаилось множество невидимых глаз, наблюдающих за ним. Сам воздух сделался густым и одновременно необыкновенно прозрачным; всё было проникнуто каким-то нетерпением, даже испуганная балерина на крышке музыкальной шкатулки словно чувствовала, что сегодня ей не придётся станцевать привычный блюз.

— Послушай, один умный чувачок говаривал: каждому празднику готовят своё блюдо, — успокоил её Шатун. — Наш блюз никто не отберёт, мы ещё станцуем.

И усмехнулся, прислушиваясь. Его зрачки застыли, а лицо разгладилось. Музыка была. Там, за мерным гудением электронасосов, почти неуловима, словно за очень толстой стеной, где-то на грани слуха… Как будто ты пробудился после глубокого сна и всё ещё слышишь звуки, приснившиеся тебе. Бодрые торжественные марши. Или эти звонкие, полные радостного энтузиазма голоса — детские, женские, но и мужские тоже, — действительно доносились из-за стены с очень хорошей звукоизоляцией. Вот что напугало нашу балерину (Шатуну показалось, что краем глаза он уловил, как балерина театрально ухватилась за сердце, а потом укрыла лицо в ладонях, но, конечно, такого не могло быть) — чеканная маршевая торжественность. Всё же Шатун решил кое о чём ей сообщить, ещё одну цитатку:

— Как сказал один киношный злодей, это не добро и не зло. Это просто сила.

Шатун чуть склонил голову, прислушиваясь, затем, вроде как увещевая балерину, заговорил:

— Прими её. Растворись в этой утренней свежести мира! Изгони уныние. Этот торжественный огонь мог двигать горы. Сила, основанная на убеждении. Стоит только принять её, и станет ясно — страх был нелеп и напрасен.

Балерина, естественно, не двигалась и, естественно, не отвечала, лишь выглядела совсем поникшей.

— Э-э, так не годится, — сказал ей Шатун. — Я чувствую твоё состояние. Хочу напомнить, что вашему танцующему брату это всё шло на пользу. Сила. Чёткая внятность. Прозрачность форм. Такой вот балет. Вы в ваших белых пачках были как солдаты на передовой. Всесокрушающие побеждающие солдаты — вы проламывали всякий декаданс, проламывали стены для этой маршевой поступи.

Шатун помолчал. Потом всё же решил закончить своё сообщение:

— Но видишь, как вышло. Люди сами не знают, чего хотят. Как говаривал ещё один умный чувачок, люди не хотят знать истинных глубинных мотивов своих поступков. То им подавай то, то подавай это. И они всего боятся. Даже с виду самые храбрые! Но тебе со мной повезло. — Шатун вдруг подмигнул бездвижной фигурке, как несколько минут назад он подмигивал Фоме. — Во мне уживается и то, и это. Вряд ли ты понимаешь, о чём я, поэтому поверь мне на слово. Я как уникальный сосуд, в котором может смешаться несмешиваемое. Я… — Шатун рассмеялся. — Я Тайный Узбек…

Шатун прервал сам себя. Неожиданно захлопал глазами и… Ему пришлось только что отогнать одну внезапную эмоцию. Она его не испугала, но насторожила. На его плечи чуть не накатила абсолютная нелепость происходящего. И от этого внезапного прилива на один короткий миг он почти ощутил весь непередаваемый кошмар своего одиночества, холод полного сиротства, заброшенность, затерянность, открывшиеся ему в непреложной ультимативной ясности.

Что он делает? Чем он тут занимается?! Разговаривает с игрушечной, выпиленной из кости балериной? Трусит, спасается? Посмотри на себя — стоит тут и разговаривает с механической игрушкой…

— Тихо-тихо-тихо, — чётко произнёс Шатун. — Убеждённость тут главное. Убеждённость — главное в нашем деле. Можешь сидеть и ныть, упустив единственный шанс, а можешь делать то, за чем пришёл.

И действительно, в этот короткий миг сомнения он чуть всё не испортил. Шатун почти физически ощутил повисшее в воздухе порицание. Эти невидимые таящиеся повсюду глаза, что с интересом наблюдали за ним, теперь злобно сверкнули и стали закрываться. Станция приготовилась снова уснуть.

Но ничего, Шатун умел брать себя в руки. Он улыбнулся балерине, затем перевёл взгляд на туалетную комнату. Улыбка больше не покидала его лица. Эти бодрые торжественные марши явно звучали оттуда, из-за этой дверцы с табличкой, которая умела меняться. Шатун поставил музыкальную шкатулку на откидной столик из такой же гнутой фанеры, как и кресло, в котором ему суждено будет провести некоторое последующее время (не два часа, поболее), и бросил балерине, указывая на туалетную дверцу: