Пенталогия «Хвак»

У него — меч заговоренный!

Воин скакнул вперед, вплотную к нафам, вильнул левой рукой, перебросил меч в правую и махнул ею. И все. Пятеро нафов, служителей богини подземной воды Уманы, навеки исчезли из обоих миров, своего и человеческого.

— А еще говорят: нафы свирепы, нафы отчаянные противники… Фу, вонючки. Кто бы тут прибрался, что ли? Пойду-ка я спать, если больше никто ничего не желает… — Воин трижды протер пучками сена лезвие меча, потом дважды, одной его стороной и другой, обтер меч о левую штанину и, наконец, сунул его в ножны.

Лину бы следовало поблагодарить воина за второе свое невероятное спасение, но словно бы нафьи чары продолжали действовать: не слушались его язык и губы, а тело содрогалось крупной дрожью. Да воин, похоже, и не ждал благодарности, он просто повернулся к нему спиной и пошел в дом, досыпать.

Уму как храпел в дальнем углу двора, в телеге с сеном, так и не проснулся, а Лунь с Мошкой — тут как тут, они тоже были здесь и все видели. Мусиль накричал на Мошку, прогнал ее сидеть в своей каморке и до утра носу не высовывать, Лина же повел на поварню, к Луню, посадил поближе к огню, отогреваться, сунул ему кусок белого хлеба и шмат рыбьего мяса пожирнее…

Вот Лин и сидит с Гвоздиком на коленях, на огонь смотрит. Гвоздику жарко, горячо, он пищит и за пазуху прячется, а Лину все никак не согреться…

Рядом же, у огня, устроился Мусиль. Тоже сидит, молчит, обхватив руками узкие жирные плечи… И неужто слезы в его глазах? Они самые. Боги не дали потомства трактирщику Мусилю, боги же безвременно отняли у него жену, первую и единственную… Никто не припомнит по этому поводу страданий Мусиля, никто достоверно не знает, о чем Мусиль мечтает, чего жаждет и для чего тянет воз бездетной жизни своей… Быть может, видел Мусиль в мальчишке замену сыну своему, никогда не рожденному… Вполне вероятно, а может быть и нет… Может, и так было, что он с дальним расчетом оставил в доме безродное дитя, чтобы — мало ли — откупиться мелкою потерей от тех же нафов, если до его очага очередь дойдет… Люди-то в округе — с очага счет ведут тем, кто общиной держится, от нафов откупаясь… А как не откупиться? Поссоришься с нафами — колодцы пересохнут, иди, пей морскую воду, скотину ею пои… Старики рассказывают, что в иные годы, когда и воды в колодцах нет, нет, и дань требуют, доведенные до отчаяния люди восстают, теряя страх, и целым войском идут в карстовые пещеры, выкуривать из подземных вод нафов, терзать огнем и нечистотами самое тело-статую страшной богини Уманы… Редко такое случается, доброе соседство с выкупом — оно вернее… Пришел черед Мусиля свой очаг выкупать, вот он и выбрал. Не Мошку, не Уму, не Луня, взял Лина за руку собственной рукой и повел на съедение. Что же ты плачешь, Мусиль, кого тебе жалко: себя, мальчика Лина, свою судьбу, или его судьбу?.. Никому не ведомо, по одним лишь слезам не угадать…

Старая Мошка тоже всхлипывает в своей каморке, но кому какое дело до ее слез? Она свое прожила пустоцветом, ни семьи, ни дома своего никогда не имела… А вот ведь — не Мошку отдали, пожалели старую. Или убоялись, что разгневает нафов скудная и дряхлая плоть ее? Или некому будет чисто стирать да гладить, да шерсть сучить, да сказки по вечерам рассказывать? Полуслепой Лунь один не плачет и не дрожит, он кухнею занят и ругает все, что попадается ему под руку и на глаза: горшки, поварешки, дрова, казаны, колосники… Но Лина почему-то за все утро ни разу не обозвал и подзатыльником не щелкнул…

И пришел рассвет, и сели все завтракать, как обычно. Да только присоединился к завтраку воин, сказал, что — пора, уходит.

Насколько буйным и веселым был ужин во вчерашней ночи, настолько тихим и тягостным был завтрак. Никто за столом не посмел вспоминать недавние ужасы, а воин словно бы забыл о них, и о том, что именно он был главным действующим лицом в ночном кошмаре. Воин молча съел миску полбы, проваренной в кобыльем молоке, отказался от вина в пользу горячего травяного настоя и пошел уже, было, в конюшню, но окликнул его Мусиль. Посмел и повалился в ноги:

— Господин, позволь побеспокоить тебя просьбою!

— Еще денег, что ли???

— О, нет. Сполна и с лихвой заплачено, с щедрою лихвой! Забери мальчика!

— Чего? Зачем он мне? Меня не волнуют мальчики.

— Возьми, господин, он будет тебе слугою.

— Я сам себе слуга и господин.

— Умоляю тебя! Возьми с собой мальчишку, он будет тебе спутником и пажом в твоих скитаниях, воспитанником.

— Он мне может надоесть раньше, чем вырастет.

— Или пристрой его в ближайшем городе в хорошие руки. Нет, не в ближайшем, подальше отсюда.

— Встань с колен и дай еще попить… В чем дело? Почему он тебе не нужен больше?

Воин вздохнул и вернулся к столу. Все присутствующие молчали, кроме него и трактирщика, даже охи-охи на руках у Лина не издавал ни звука.

Мусиль побежал к пузатому котелку за травяным отваром, поставил перед воином кружку, а сам, захлебываясь рыданиями, стал объяснять.

Нафы, нечисть, мертвые духи подземных вод, никогда не отказываются от жертвы, которая была им преподнесена. Мальчик — их, и они будут приходить за своей добычей до тех пор, пока не завладеют ею. Вчерашняя история повторится, едва лишь ночь вступит в свои права, но уже некому будет защитить мальчишку, и он, Мусиль, как хозяин очага, вынужден будет опять, собственноручно… Это невыносимо, он больше такого не выдержит…

— Так это значит, что они за мною будут охотиться, возьми я щенка с собою?

— Но, господин, они и так отныне, после того, как ты их… А ты справишься с ними, ты — воин!

— Не всякий воин захочет воевать с нафами, тем более, задаром. Сколько ты хочешь за мальчишку?

При этом вопросе рот у трактирщика жадно подернулся — назначить цену… Рассудок оказался сильнее алчности.

— Нисколько, господин. Возьми я деньги за него — и нафы придут ко мне, как принявшему жертву на себя. — Мусиль поежился, но преодолел страх и дальше возразил грозному пришельцу. — Кроме того, мальчик — не раб, он свободный человек, господин. Он… свободный… и… по закону…

— Не трясись, я не собираюсь забирать его в рабство. Эй, гусь! Посмотри на меня… Поедешь со мной?

— Куда? — Лин впервые за все утро заговорил, он был все еще оглушен собственным ужасом и магией нафов, окружающий мир доходил до него словно бы издалека… Но краешком сознания он тоже понимал очевидное: надо уходить. Но куда?

Воин хохотнул коротко.

— Хороший вопрос. Не знаю сам пока. Я иду на восток, там у меня на примете есть пара-тройка мест, где я за свои деньги очень приятно проведу время, с вином и с бабами, посреди веселой музыки и плясок, смеясь и танцуя. Намерен также проведать кое-кого из старинных друзей. Какого бога ты мне сдался в моем дальнейшем путешествии — вот вопрос, под стать твоему… Короче говоря: на восток. По пути обдумаем и, быть может, что-нибудь придумаем. Ну?

— А Гвоздика я беру с собой?

— А что, без него никак!? — Это встрял Мусиль, но Лин теперь не боялся ни Мусиля, ни его злобного взвизга.

— Никак.

Воин рассеянно замахнулся на трактирщика, всполошенного непочтительным ответом, тот втянул голову в плечи и замер. Помолчал и воин.

— Нет, это кошмар какой-то! Солдат в заслуженном отпуске, называется. Принеси пожрать, две обеденные тарелки мяса, одну поменьше, а другую, соответственно, побольше. Пока мы едим, чтобы его барахлишко, если оно имеется, было собрано. Холодным подавай, кухарь хренов, и так я у вас засиделся! Опять по жаре плестись. Не надо вина, я сказал, только мясо!.. Ладно, брат, бери с собой Гвоздика. Но если только, хотя бы раз, ты или он нагадите мне в сумку или в шлем…

И мир вернулся к Лину, во всем своем многоцветии, с запахами и кряканьем уток за окном, с теплом маленького тельца, прижатого к его истерзанному сердцу.

Лин глотал наскоро, но не выдержал, так и побежал с набитым ртом лично укладывать пожитки: одни портки, одна рубашка, шапка (в городах свободный человек без головного убора ходить не должен), деревянная мисочка для Гвоздика… и все. И сама сумка, в которую он грибы собирал. Дерюжная сумка на веревочке через плечо, за пазухой беспокойный, но обрадованный радостью своего юного покровителя и друга, охи-охи царапушка, в руках посох, бывшая подпорка в дровянике, — он готов.