Пенталогия «Хвак»

— Нет, Мусиль каждый месяц в святилище дары носит, я с ним ходил. Всем подносит, никого не забывает.

— А я что говорю! Плати в срок и будь спок. Да те же нафы не любят, когда колодцы пересыхают, а если трактир прекратил существование, то колодец неминуемо пропадет, пересохнет… Нафы же по ночам — грозная сила. И крестьяне в округе, и офени, кто туда-сюда с товаром бродит, и… Короче говоря, все враги разбойникам, тем, кто нападает на трактиры в пустынной местности. Да и сами трактирщики, сведущие люди рассказывают, с ядами знаются, чтобы, если что, подсыпать в еду или питье… Между прочим, и их иногда казнят за разбой, когда вскрывается, что они на беспечных постояльцев злоумышляли, всякое в этом мире бывает.

— Да, точно! Мусиль хвалился, что сумеет ядом защититься. Но он не разбойничал. И на нас никто не нападал.

— Вот видишь! И боги, и люди готовы наложить дополнительные проклятия и немедленные кары на разбойников с большой дороги, не признающих святость трактирной стойки, и эта готовность в значительной степени служит трактирам защитой. Но если шайка большая, а сами разбойники сильны и отважны — месть богов и людей иногда откладывается на целые годы. Редко, но случается и такое.

Так что и клановая спайка, и посвященность богам, и кровные узы… Они все невидимы, эти узы, на кольчугу и волшебную палочку не похожи, но — действуют. И моя черная рубашка в обычной жизни, по без войны, такова же. Лихие люди смотрят на меня из кустов, вот как сейчас… И колеблются, несмотря на численный перевес: нападать, не нападать?.. Черную рубашку ведь на испуг не возьмешь…

Воин вдруг выхватил из-за спины меч и прыгнул в заросли папоротника. Шурх, шурх! — и уже скрылся с головой в высоченных травах, даже шапки не видать. Лин за эти дни успел выучить закон дороги: ни с места, сам же только шею вытянул да покрепче в уздечку вцепился… Ничего не видать, вроде бы возня какая, или стоны, да только из-за ветра да Сивкиного фырчанья мало что слышно… Тихо! Ну, стой же смирно, Сивка! И опять заколыхались папоротники, это вернулся на дорогу воин. Левой рукой он отбросил кроваво-буро-зеленый пучок травы, правую завел за спину и не глядя, но точно вбросил меч в ножны… Обернулся, прежде чем ухватиться за повод, и удовлетворенно сплюнул в сторону зарослей.

— Фу-ух, пылищи по кустам!.. Но чтобы к черной рубашке было уважение, каждый носящий ее должен помнить о своей чести и о безопасности своих товарищей, то есть: никогда не трусить, всегда быть готовым к драке и всегда наказывать попытки к неуважению. Даже если его отвага и подвиги кажутся бесполезными, они имеют глубокий смысл: ты прокладываешь путь! Ты ввязался, предположим, в неравную схватку, вместо того чтобы бежать, и погиб в ней, прихватив с собою к богам четверых противников из сорока. Но остальные тридцать шесть уже с меньшим пылом нападут на такую же черную рубашку, а оставшиеся тридцать два — еще с меньшим, попадись им следующий… Когда их останется двадцать — они уже обойдут встречного воина стороной, или приветливо с ним раскланяются до того, как он выхватит меч да секиру и пойдет в атаку. Но чтобы так было, все мы должны быть готовы положить свои головы за пустяк: за косой взгляд или презрительную улыбку в наш адрес. Тогда и мне будет безопаснее путешествовать по дорогам, благодаря тем, кто шел по ней раньше, и тем, кто после меня пойдет, благодаря мне. Это называется честь и доблесть. Понял? Но, однако, сказанное мною ни в коем случае не отменяет осторожность, осмотрительность, рассудительность и умение быть хитрым.

— А я тоже хочу быть воином!

— Да ты что?

— Да, и носить черную рубашку!

— Так ты молодец тогда. Но если хочешь именно черную, а не желтую — выпусти Гвоздика на землю, видишь, просится.

Лин согласно кивнул, он только что сам собирался это сделать.

— Нет, погоди, Лин… Давай пройдем еще шагов двести-триста, вон туда, там и опушка подходящая. Отдохнем и перекусим. А Гвоздика выпустим загодя, шагов за сто, пусть приучается бегать. Опять же запахи свои оставит подальше от привала…

Зиэль был опытный и запасливый путешественник: не оказалось постоялого двора на ожидаемом месте — У Зиэля вода в бурдюке, сухари и вяленое мясо двух видов. Напоролся Лин на ядовитые колючки — воин тотчас склянку достал, помазал ногу чем-то липким и пахучим… И прошло. Ночь их застала в дороге — Зиэль чирк, чирк ножичком по кремню — вот уже и костерчик, и отвар в котелке… Где бы ни останавливались путешественники — непременно ручеек неподалеку, или пруд, или, на худой конец, не затхлая лужа.

— Сивый-то мой пропитание себе нащиплет, без седла и поклажи сам и воду найдет, но сейчас — не его, а моя забота — обеспечивать его всем необходимым, в том числе и водою. Что необходимо боевому коню в походе?

— Еда и питье.

— И все? Нет, друг ситный… И еда, и питье, и непременно отдых, и чтобы шкура его была чиста от колючек да паразитов, и чтобы удила ему были впору, и чтобы седло не натирало, и чтобы не скучно ему было, и чтобы чувствовал, что всадник ему не только друг, но и повелитель. А не тяжела рука у всадника — ленив конь и брыклив становится… Подковы, о подковах следует заботиться всегда, они ведь копыта сберегают. Дикие лошади по травам да по мягким землям скачут, в то время как наши — по камням да по твердому грунту, потому им обувь необходима… Чтобы непременно был запас подков при тебе, и чтобы ты при случае мог помочь коню, починить или заменить подкову без кузни и кузнеца. Ночью следует стреножить, вот так… чтобы не увлекся прогулками, и чтобы чуял окружающее, охранял от лихих прохожих.

— А вдруг нафы?

— Что — нафы?

— Придут… они же не отстанут… Мусиль говорил…

— А-а… — Зиэль уже размотал одеяло для Лина и постелил попону для себя. — Не бойся. До тех пор, пока ты рядом со мной… или я рядом с тобой — нафы не нападут.

— Они тебя боятся! Ты их…

— Я их. Короче говоря, не станут они связываться с Зиэлем.

— А мы куда идем, в Большой Шихан?

— Ну да, я же говорил, что спрашивать сотый раз? В Шихан. Может, в школу гладиаторов тебя пристроим или в духовное училище, послушником… Как получится. Надо ведь еще, чтобы тебя с Гвоздиком взяли… Спать. Рядом с Сивкой больше не мочись, повторять не буду: лягнет — костей не соберешь, он эти запахи терпеть не может. Если проснешься — дальше чем на… четыре шага от костра не отходи. При этом глазами ты в любой отдельный миг — лежишь ли, сидишь ли, стоишь — должен видеть меня. Язык откажет, глазами позовешь, я почую и проснусь. Понял?

— Да, ваша светлость!

— Пошел спать!.. Светлость… Ишь ты, наслушался рассказов… принцев ему в спутники подавай… Еще дня три-четыре — и должны добраться до Шихана…

Охи-охи рос на диво: к пятому дню путешествия он бодро бежал за путешественниками, по часу и больше, не жалуясь и не отставая далеко. И лишь когда он начинал тоненько пищать, жаловаться, Лин подбирал его и брал к себе на колени, за пазухой щенку было уже тесновато. Гвоздик направо и налево предъявлял окружающему миру крутой нрав охи-охи: все живое на своем пути он пытался попробовать на зуб и на коготь: бабочек, гусениц, птиц, ящериц… а утром пятого дня вступил в настоящий бой против самки шакала, которая внезапно выскочила из-за кустов и попыталась поживиться щенком, на мгновение отставшим от маленького каравана. Воин только голову повернул в сторону визга, но даже и попытки не сделал помочь, разве что ухмыльнулся, а Лин, не помня себя от страха и ярости, спрыгнул с коня и с ножом в руке (Зиэль подарил) помчался выручать друга! Но тот и сам уже умудрился отбиться, весь исцарапанный, и только яростно визжал, выгнув длинный хвост, в сторону кустов. Гвоздик тявкал, выпустив коготки, царапал ими твердую землю, скалил острые зубки, но в погоню благоразумно не пустился, подтвердив тем самым репутацию охи-охи как одного из самых умных зверей на земле.

— Иди сюда, Гвоздик, иди на ручки!..

— Ага, еще оближи его, совсем будешь мать родная. Развел, понимаешь, нюни-слюни, тьфу! Воина шрамы украшают, а у этого гуся к завтрашнему вечеру и следов не останется, я тебя уверяю.