Пенталогия «Хвак»

Эх, и роскошный был ужин, годами бы о таком вспоминать: воин приказал пировать всем вместе, за одним столом, а все вместе-то — он, единственный постоялец, да местные обитатели трактира, четверо взрослых и мальчишка, и малышок охи-охи, по прозвищу Гвоздик, у мальчишки на руках… К приготовленному мясу двух видов, птице двух видов и рыбе трех видов притащили добавку: мед и варенье. И белого хлеба было вдоволь, и полубелого, и овощей с огорода, и трав… Его Величество Император, наверное, каждый день так питаться может или даже еще чаще, а у них в трактире такое не каждый год бывает: Лин, к примеру, впервые в жизни так много и вкусно обедал и ужинал, как сегодня. Взрослые пили вино, а Лину не положено, он пил кобылье молоко с медом, что в сто раз вкуснее любого вина. А уж охи-охи Гвоздик уплетал — аж пузико затрещало, и рыбку ему Лин давал, и мяско… Гвоздик мясо ел, ел, Гвоздик рыбку ел, ел, да молочком запивал. Надо только не прозевать на землю, в траву его определить, когда понадобится…

Воин еще днем от Лина услыхал, как императорские егеря охотились на тургуна в этих краях и добыли его, теперь он с видимым удовольствием слушал подробный рассказ Мусиля о том, как они наскоро пировали в этом вот самом трактире, первый раз, на почин, пока еще вполпьяна отмечая победу над великим зверем, а Мошка и Лунь даже не боялись перебивать хозяина, вставляли свое слово, и воин также выслушивал их, благосклонно и не сердясь. Он сам ел и пил очень много, трактирских щедро угощал, не высчитывая будущего расхода, но все они, под строгим взором Мусиля, прикладывались к вину весьма умеренно, зато яства трескали от пуза, вдоволь.

Воина выпитое, похоже, вовсе не брало: как пришел он с утренней дороги веселым, грубым и зычным, так и оставался весь вечер: рожа красная, глаза черные, яркие, не мутнеют ни сыто, ни пьяно, голос резок, движения рук, ног и головы ровные, правильные…

— Что ты там все считаешь, что лоб морщишь, а, кабанок?

— Нет, нет, господин, я вовсе не…

— На, жмотюга. Еще золотой, в соседи к первому, сдачу не ищи. Терпеть не могу видеть счеты да расчеты на трактирных… на трактирских харях. Успокоился?

— Да, господин! Но я…

— Довольно болтовни. Значит так: я буду петь, а вы все подпевать. Песня на мне, припев — на вас. Кхы… кхо… Пошел солдат воева-ать! В дому заплакала ма-ать!.. Куда ж ты, сокол, летишь!..

Подхватили, куда деваться. Припев-то простецкий, выучить его — раз чихнуть. Даже пьяненький Уму чего-то там соображает и пытается мычать вместе со всеми:

— Солдат идет с войны-ы!.. И все ему хоть бы хны!

За этой песней пошла другая, потом третья… Вот это было веселье — так веселье! Под конец, заполночь уже, Мусиль, Уму и Лунь с Лином били в ладоши, а воин пытался плясать «Веревочку» со старой Мошкой, но плоховато у них выходило, очень уж разные они были по росту и прыти. Так же резко и тем же громким голосом воин вдруг скомандовал спать, грохнул по столу кулаком для убедительности, и все разбрелись по своим местам. Лин с Гвоздиком на руках — как обычно, в тележный сарай при кузне, где у него был свой топчан.

Проснулся Лин в трепещущей полутьме, весь мокрый от ледяного ужаса, и Гвоздик — тоже задрожал и захныкал тоненьким щенячьим голоском и потеснее к Лину прижался. Красный неяркий свет зловеще сочится в дверные щели… Кто… кто там?.. Отворилась дверь и в сарай с фонарем в руке вошел… Мусиль. Ничего страшного, всего лишь Мусиль, плешивый толстый Мусиль… Но ужас не проходил, более того: и на лице у трактирщика читался великий страх, а губы… как у него губы-то трясутся… И вроде как слезы в глазах.

— Идем. Лин, вставай, мальчик, беда. Плохи твои дела. Идем.

Лин, все еще ничего не в силах сообразить, подхватил в левую руку пищащего Гвоздика, а правую покорно подал Мусилю. Куда они идут?.. Почему так страшно всем им: Лину, хозяину, Гвоздику… Наверное, пришелец оказался не тем, за кого себя…

Внезапная догадка пронзила насквозь: уже за дверью, под открытым небом он УВИДЕЛ — и ноги отказались идти!.. Нафы, нечисть! Постоялец не при чем, это нафы, водяные подземных вод, пришли в их дом собирать дань!

Они стояли впятером на пустом дворе, освещаемые полною луной и фонарем из рук Мусиля. Они ждали. Трактирщик выпустил скользкую от пота ладонь мальчика, отошел на четыре шага и с поклоном обтер ее о передник:

— Вот наша дань, о нафы. Будьте милостивы к оставшимся, а мы свое слово держим, а вы у нас завсегда в полном почете.

— Маловата дань, — промолвил старший из нафов, жабий рот его раскрылся и потек голодной слизью…

Лин уже упал бы в обморок, но маленький охи-охи, продолжая пищать, выпустил коготочки и впился ими в грудь и в руку Лина. Острая боль отвлекла его, не позволила потерять сознание.

«Беги», — приказал он себе, но куда там: ноги привели его во двор, а дальше слушаться не желали. Мусиль как заведенный продолжал кланяться нафам, а они составили из себя полукольцо и медленно двинулись по направлению к Лину. Выглядели они почти как люди, но животами и вывороченными ступнями также и на лягушек. Широкие, белые, толстобрюхие, почти в четыре локтя ростом каждый…

— Ступай, хозяин, долг твой принят. Иди, мы во дворе попируем… Потом уйдем.

— И кем это вы тут собрались пировать? Ба-а, кого я вижу! Это же нафы, клянусь титьками богини Уманы!

Голос у воина хриплый, орет как спросонок, но он уже одет, в портках, в сапогах, черная рубашка без камзола… Огромный меч в левой руке… Воин повел мечом и очертил в неровный круг небольшой кусочек двора, в котором только и нашлось места, что ему и Лину. Лин попытался было предупредить воина, что нафы не боятся ни стали, ни серебра, что мечом с ними не справиться, но язык его присох к нёбу и все, что он мог — это всхлипывать. Не слушался его язык! Нет, это не от страха, а от нафьего колдовства: крик жертвы им мешает почему-то, они всегда насылают немоту, бессилие и мрак в сознание, прежде чем пожрать…

Старший из нафов первым достиг оградной черты и потрогал рукой-лапой невидимую стену:

— Колдовство твое слабое, служивый, сто раз вдохнешь, сотый уж не выдохнешь. Кто нам в добыче мешает — сам добычей становится. Таков наш закон. Мяса в тебе много, хорошая будет сытость… Теперь ты нам принадлежишь.

— То есть как это — вам??? — изумился воин, подсучивая левый рукав рубашки, меч в руке слабо покачивался справа налево, в опасной близости от заколдованной черты: стоит чем бы то ни было коснуться магической защиты — и она рухнет. — Я Его Светлости герцогу Бурому принадлежал мечом и головой, согласно присяге, даденной от весны до осени, а также письменному договору по дозорной службе, от осени и до лета, он же мне деньгами за доблесть и верность платил. А тут какие-то лягушки пришли, квакают невесть о чем! Клянусь бородавками на титьках вашей вонючей богини Уманы…

— За святотатство мы съедим тебя живьем, не лишая разума и воли. Дыши, делай последние вдохи, смертный, твое заклятие иссякает… Ты же не колдун, смертный… Ты — мясо. Можешь трусливо омочить своею струей ноги напоследок, время твое заканчивается.

— Ноги? Во-первых, мне такая неопрятность не свойственна, а во вторых ноги мои обуты в никогда непромокаемые сапоги, хоть в море купайся. И знаешь в чем их волшебство?.. А в том, что они из нафьих шкур выделаны! Глянь-ка позорче: на левый сапог — твоя мама пошла, а на правый — твой папа!

Никто на свете не знает, есть ли у нафов родители, ибо никому не доводилось видеть нафов-детей и нафов-стариков, но ведь размножаются они как-то? Старший из нафов взревел от оскорбления и разметал руками-лапами остатки магической ограды. И в тот же миг распался на четыре неравных части, кои почти одновременно попадали мокрыми шлепками на каменные плитки двора: воин одною левой рукой выписал тяжеленным двуручным мечом фигуру-бабочку сквозь нафью тушу, а сам даже не покачнулся. И тут случилось чудо, от которого оставшиеся нафы яростно взвыли, а Лин и трактирщик Мусиль ахнули: куски разрубленного нафьего тела не то что не склеились в единое целое, как это должно было быть по всем законам нафьего нечистого бытия, но сморщились вдруг и опали холмиками навсегда мертвой слякоти.