Край Ветров: Пироманс (СИ)

И вот тогда-то он впервые и увидел ее, ту, о ком забудет на целое лето, погруженный в семейные проблемы, ссоры, низкооплачиваемую работу со свободным графиком и мысли о тщетности бытия и его же бесцельности. Ему показалось тогда, что ей четырнадцать — маленькая, на вид хрупкая и при том очень упрямая. Потом, по речи и поведению, стал ясен ее настоящий возраст.

А потом оказалось, что Джет не может больше его такого терпеть и не нужна ей нежность, забота и тот странный подвид свободы, доступный только ему.

Банально и больно.

Глупо, в общем-то, и неприглядно — но это жизнь, и, может, кому-то удается выбирать между жизнями, но таких счастливых людей мало кто знает.

Ему иногда снилось колесо обозрения, и будто бы они с Джет прощаются, холодно целуясь где-то на полпути к самой высокой точке.

Ему снилась отрезанная голова Джет, отданная ему на хранение, которую он держит в морозильной камере холодильника. Но чаще ему снилась женщина в платье из осенних листьев, что отдавала ему футляр с нарезным ружьем и красноволосый мужчина, вылезающий из канализационного люка посреди детской площадки. Подтягивая колки на басу, мужчина говорил: "Крысы не умирают, они лишь прикидываются мертвыми, чтобы обрести свободу и жить на воле".

Кто они? Выдумка? Откуда они?

Почему так сложно разграничить их и Джет, их и девочку-огонька? И еще где-то в глубине сознания плещутся, словно сок на донышке непрозрачного бумажного пакета, какие-то очень важные воспоминания, и их никак не поймать, никак не выудить из этой тьмы.

Но если открыть глаза, из тьмы можно извлечь себя.

Он сел, с трудом раскрыл тяжелые веки и сфокусировал взгляд на стене впереди. Тут же его снова припечатала тьма, а в ушах зазвенело. Когда темнота перед глазами рассеялась, он смог осмотреть помещение, в котором находится.

Внутри все было серым, старым и крошащимся. Тусклая, сырая комната. Стены будто подернуты дымкой.

Серым кажется все. Цветов будто нет вообще — в сером окне серое небо, серые стены вокруг окна переходят в бледный, ненасыщенный черный.

В сером небе клубятся тучи. Низкие и темные, они текут слева направо быстро, словно морские волны. Может, вскоре покажется синее небо и яркое солнце? Или за тучами следует ждать снежную бурю?

Что это за место? Чье это небо?

Он вдруг вспомнил все, что было до. Огненный вихрь над гостиницей. Увязшая в снегу машина. Колкий снег тает в ладонях, они мокрые, но ему не холодно. Испепеляющая нежность греет не хуже алкоголя. Тонкий белый мост, горячий кофе, сладость и звенящая близость — от нее будто приподнимает потоком теплого воздуха.

Это было время делать и действовать. Точно.

Надо было тогда, на мосту, не разговаривать, а обнимать. Надо было целовать, пока были шансы — но поди ж ты… Казалось, что не избран, а просто сам такой навязался, примазался; казалось, не может так в действительности везти; казалось, впереди еще есть дорога, и такая длинная, что упирается в горизонт, а дальше него все равно не рассмотреть.

Все снова пошло не так. Ровно как тогда — у некромантского поместья, черного, как уголь на сколе.

Упрямая девчонка выскользнула из машины. Глаза цвета слоновой кости, хромированное дуло пистолета. И, хоть убейся — а ничего не сделаешь. Или можно было? Как можно было это предугадать, предотвратить?

Страшное слово "никогда" попыталось выплыть из глубин разума и ударить по хрупкому ощущению реальности происходящего. Нет. Никаких "никогда" или "навсегда". Все меняется. В переменах — спасение. Все возможно, пока есть куда двигаться и идти.

Он поставил ноги на холодный пол. Циновка, прохудившаяся тут и там. Разруха и нищета.

Маленькая комнатка отграничена от остального помещения складной деревянной дверью — такие еще скрипят и плохо закрываются. Он, держась за стенку, поднялся и пошел к двери, чувствуя, как с каждым шагом наваливается слабость. Да чего же так тяжело? Тело подводит — почему?

Дверь, отворяясь, заскрипела. В свете старой настольной лампы на большой двухместной кровати спали одетые во все, что под руку попалось, девушки с длинными темными волосами — одна с прямыми, а другая с волнистыми, похожими отчего-то на птичьи перья.

Он понял, что ногам холодно на голом деревянном полу. В помещении едва ли теплее десяти градусов. И да, это север. Тот самый, куда его что-то звало. Тот, который манил ощущением настоящего пути, дорогой, предназначением.

Одна из девушек пошевелилась и приоткрыла левый глаз.

— Бродя-яжка, — с дурацкой улыбкой протянула она, — очнулся! Эй, Ирвис, вставай — наш бегемотик очухался, — она принялась расталкивать соседку, — смотри какой весь, стоит в проеме, штаны на честном слове!

— Сколько я спал? — спросил он. Голос показался непривычно хриплым и низким.

— Трое суток, — ответила Кей, свесивши ноги на пол. — С половиной. Как себя ощущаешь?

— Странно… слабо. Все какое-то ватное. Который сейчас час? Это утро… или уже вечер?

Кей глянула в окно.

— Это тут такой день. Днем мы решили спать. Потому что кое-что мы должны будем сделать ночью.

— Кое-что?

Взлохмаченная Ирвис с припухшими веками села на постели, кутаясь в свои одежки и серый плед. Она ответила вместо Кей:

— У нее есть план. Сумасшедший план, как по мне. Но других у нас нет.

— Вот как.

— Тиха, тебе не холодно? — поинтересовалась Кей. — Нет, в самом деле, ты явно сочнее диетического Даблкнота, но даже этого жира не хватит, чтоб…

— Тиха? — переспросил он.

Кей взглянула на него с прищуром:

— А тут есть кто-то еще в одних пижамных штанах?..

— Это что, какое-то новое прозвище, вроде "бегемотика"?

Ирвис оживилась и перевела взгляд от окна к нему.

Они обе, казалось, заинтригованы. Он попытался понять, что не так, но сразу не получилось.

"Тиха". Имя? Странное имя. Может, сокращение? Чье оно? Он знал наверняка: ему это имя не принадлежит.

— Знахарка говорила, что могут быть последствия, — напомнила Ирвис. — Может, это оно?

— Ты забыл, как тебя зовут? — уточнила Кей.

— Я помню, как меня зовут.

— И-и? — Кей прищурилась еще сильней, приподняв одну бровь.

— Друзья зовут Найком, — поведал он, чувствуя отчего-то смущение. — Это сокращение, да.

Кей "понимающе" закивала, выражая всем своим видом подавляемое удивление:

— Сокраще-ение…

Разговор внезапно разбавило требовательное урчание в Найковом животе.

— Я бы сейчас сожрал козу, — поделился он. — Несмотря на некоторые упаднические настроения, мой организм требует подзаправки.

— Козу так козу, — Кей поднялась и прошаркала тапками к столу у окна, заглянула под крышку металлического чайника и сняла его с газовой плиты. — Сейчас сообразим. Голодный — это хорошо. Как бы твои мозги не шутили, очнувшийся ты — это большой плюс, — она обернулась. — Иди, одевайся, чего не идешь?

Найк не стал спорить: вернулся в комнатушку, в которой спал, нашел на стуле возле кровати свои штаны, майку и свитер. Значит, у Кей есть план. Это воодушевляло. Он постарался смирить нетерпение. Оделся, нашел в маленьком домике крошечный санузел — из тех, где душевой смеситель расположен прямо над головой, и есть место лишь для раковины и унитаза — вымыл лицо и почистил зубы собственной щеткой, порадовавшись ее наличию. Серый день за окном показался уже не таким серым, особенно в свете булькающего на огне жаркого.

Слабость в конечностях отошла на задний план, притупилась.

— Тушеночка с гречечкой, — любовно огласила Кей, когда все уселись за стол. — Коронное блюдо Ирвис. Третий день ем — третий день мои внутренности поют.

— Твои бы слова да моей матушке в уши, — скептически откликнулась Ир, раскладывая по тарелкам густую субстанцию.

— Ешь давай, — наказала Кей отключившемуся от реальности Найку. — А как поешь, расскажи наконец куда ты снова дел нашу вечно потерянную Николу.

— Я ем-ем, — он принялся за гречку. — Отличная гречка.