Великая Ордалия (ЛП)

— Мой-мой… мой сын …

Тишина.

Сорвил попытался хоть что-то увидеть, но все что он мог разглядеть, теперь ограничивалось пятном от свечения его ложного лица, призрачной лужицей поверхности, в которой проступали хоть какие-то детали.

Тьму пронзил звук рыдания, грубого, хриплого, пропитанного слизью, столь близкого, что юноша отступил на шаг.

— Мой сынннн! — вырвалось из огромных легких.

Глазок на Клети поблескивал, как и прежде, и в какое-то безумное мгновение ему показалось, что вся полнота бытия вырисовывается на черноте, словно лучи на дымном пологе. А потом он оказался нигде… подвешенным в какой-то безбрежной пустоте.

Весь мир съежился до пятнышка, освещенного его проклятым лицом.

Тишина бушевала как буря, способная  пронзить недра земли.

Юноша осознал, что поворачивается на месте, стараясь не забыть направление на Клеть. Спустя одно-единственное сердцебиение он понял, что полностью потерялся. Перспектива навсегда остаться внизу, застрять в Священной Бездне волной паники обрушилась на него. Он пал на колени, разыскивая следы в свете своего таинственного шлема, однако песок был слишком утоптан, свиные кости слишком многочисленны.

Титанический вой заставил его на четвереньках отползти подальше.

— Aйааааааааааа!

Сорвил понял, что безнадежно пропал. Он находился в таком месте, куда Мать Рождения проникнуть не могла. Ибо именно за этим Имиморул укрыл своих детей в недрах гор: чтобы спрятать их от взора Богов!

Земля сотрясалась во тьме — под могучими ударами вокруг него подскакивали камни. На карачках он повернулся спиной к этому вою, повернулся, чтобы встать и бежать. Он потерялся…

Он потерялся!

Препятствие возникло на его пути словно огромная черная черепаха, столкновение с которой болью отозвалось в лодыжках и бедрах — оружие и доспех Ойрунаса. Соударение повалило его на кости и гальку.

Еще один титанический вой.

— Я… я убил его, Брат… убил собственного сына!

Тьма рычала за его спиной, гудела намеками на неотступную, неотвратимую, злосчастную судьбу. Свет Амиоласа понял он, пробираясь по неровному песку, чтобы найти убежище за пустым, огромным шлемом нелюдского героя… свет Амиоласа выдаст его! Призрачное лицо Иммириккаса было единственным видимым предметом на всём побережье! Во всей этой бездне можно было видеть только его одного — старательно и лихорадочно мечущегося из стороны в сторону!

Сорвил скрючился за шлемом, и взгляд его сам собой опустился к блеснувшему под слоем пыли пятнышку. Вопреки собственному желанию он протер его рукавом… и увидел своё отражение, призрачный лик, взиравший на него из сверкающего окошка Амиоласа. И ошарашенный уставился на него.

Мать. Он увидел собственную мать, в той её убывающей красе, которой она обладала в самых светлых  его воспоминаниях.

Он отшатнулся, и продолжал пятиться до тех пор, пока образ этот не исчез во тьме, а сам он вновь не обнаружил себя оказавшимся неведомо где…  сердце его колотилось, мысли гнались на перегонки, тщетно пытаясь настичь друг друга.

— Брат, что происходит? — прогремел во тьме хриплый бас.

На унылом подземном берегу Перевозчик гортанно затянул новую песню:

Высоко вознесли они голову Анарлу,

Пролили кровь её, вспыхнувшую огнем.

И земля исторгла множество сыновей,

Девяносто девять, что были как Боги,

Повелевшие своим отцам стать как сыновья…

Сорвил осмелился встать. Повернулся на месте, до боли вслушиваясь, стараясь определить направление, но Амиолас обманывал слух точно так же, как дурачил все его остальные чувства…

Великий Ойрунас, Владыка  Стражи, обрел вдруг плоть, вывалившись из тьмы прямо перед ним. Сорвил бросился наутек к усыпанному костями песку — и колосс последовал за ним. Тяжелые кулаки молотили песок по обе стороны головы, руки, толстые как ноги слона, поднимались и опускались.

— Нееет! — Доносилось сверху. Огромное лицо затмило собой саму тьму, бледное, широкое как щит колумнария, истерзанное мукой, ноздри расширены, зубы нелюдя стиснуты как тиски корабельного мастера, глаза полны какой-то сонной усталости, отчаяния от того, что от неё невозможно избавиться….и ужаса, только что рожденного им самим, ужаса преступления… немыслимого преступления…

— Нееет!

Изменить уже ничего нельзя.

Сорвил съежился, прикрывая руками лицо. Огромные как наковальня кулаки выбивали пыль из земли. Мучительный образ Котла вставал отражением в чернеющей глубине зрачков обоих его устрашающих глаз.

— Почему? — прогремело жерло его рта.

— Почему?

Песок вздыбился.

— Почему!

Затрепетал крыльями голос над  дрогнувшим сердцем Сорвила.

— Почему!

И вдруг титаническое стенание исчезло…  растворилось во тьме.

Голос погас за отсутствием эха.

Где-то там, в чернильной тьме, пел Перевозчик, голос его пилил еще более древнюю древесину, выводил ещё одну песнь об Имиморуле, на сей раз древнейшую из древних.

— Ниль’гиккас покинул Гору!— выпалил  Сорвил, обращаясь ко тьме.

Ойнарал лежал, распростершись на собственных костях как тряпка… нелюдь, совершивший единственное доступное его расе самоубийство.

— Нин’килджирас! Проклятое семя нин’джанджиново, он правит…

Нет, он никогда не был счастливым талисманом для Ойнарала! Он был его гарантией, уверенностью в том, что правда будет услышана, вопреки любым ужасным последствиям.

— Он сдал Иштеребинт Мин-Уройкасу — сдал Подлым!

Подлым — только теперь понял он всю суть и глубину скверны, что несло в себе это имя.

Он посмотрел вниз… лицо его отбрасывало призрачный свет на его собственные руки, перепачканные пылью и грязью. Левая ладонь кровоточила черной в призрачном свете кровью.

— Надежда и честь покинули Гору!

Гигант пригнулся к крошечному огоньку, стиснул его чудовищными пальцами. Владыка Стражи, давным-давно покорившийся Скорби, схватил обмякшего сына Харвила, и разорвал его надвое.

Небо под Горой.

Будучи Сесватхой она как-то обедала в обществе Ниль’гиккаса на высшем из этих ярусов. И здесь её дыхание перехватило от ужаса, когда она услышала мрачный рассказ короля нелюдей.

Но Ниль’гиккас более не правил здесь. И по приказу Харапиора они притянули ремнем её голову к железной решетке пола.

Иначе она не поклонилась бы.

Воздух был пропитан холодком злобы. Краешком правого глаза  она видела позолоченные и резные фасады Висячих Цитаделей уходившие и вверх и вниз от неё, левый же глаз лицезрел рваную пустоту Разлома Илкулку, казалось ешё больше притягивавшую её лицо к прижатому к нему полу.  Нин’килджираса она узнала  по доспеху из золотых чешуй — блестевшему от какой-то влаги. Она видела как он переговаривается с Харапиором, бросая алчные взгляды в её сторону. Её выставили на обозрение на приступке к верхнему ярусу, так что она могла видеть и кресло короля нелюдей и широкий балкон для просителей чуть ниже себя, чудесным образом парящие над головокружительным обрывом. На балконе собралось около сотни или даже более ишроев и квуйя, блиставших упадочным великолепием и мужественным совершенством.

Она скорее ощутила, нежели увидела, как они привязали с ней рядом Моэнгхуса. Она ещё в коридорах слышала как он изливал на них все известные ему на ихримсу проклятия, и потому не удивилась, когда ему также заткнули рот, бросив  на колени в нескольких шагах от неё, такого же нагого и связанного.

Её удивило — даже ужаснуло — его состояние … и то что он при этом мог ещё просто дышать, не говоря о том, чтобы извиваться и пытаться высвободиться из оков. Изувеченное лицо было обращено к ней, он тяжело дышал, черные локоны липли к ранам. Взгляд остекленевших глаз, казался и безумным и сияющим.

И что же она возжелала поставить на этот безумный бросок счётных палочек? Своего брата?