Оридония и род Людомергов (СИ)

Замок постепенно погружался в тишину. Лишь в дальних его концах слышался еще звон оружия, да изредка кого-нибудь вышвыривали со стен.

— Кломм, — из темноты стенного коридора неожиданно появился Гедагт. — Тех, кто стоял без дела направь на разбор завалов башни. — Мы не оставим им никого из наших.

Кломм кивнул и бросился исполнять приказ. Более того, он приказал тут же приступить к изготовлению салазок, на которых можно будет перевозить раненных и убитых к тайному ходу.

— Держаться будем здесь, пока не перетащим всех, — обратился к воинам Гедагт.

— Твердыню будем рушить, боор, — спросили его со стороны пасмасов.

— Нет. Пусть стоит. Им ловушка, нам — подмога. Али не понравилось вам брать ее? — прищурился Гедагт.

— Поверженная твердь люба поболее бабы поверженной, — проговорил кто-то из воинов и все захохотали.

— Сносите припасы. Оружие все сносите. Шкуры берите. Пригодится все нам, — напутствовал их Гедагт. Его голос был весел. Однако Лоден, стоявший рядом с ним, вдруг, с удивлением отметил, что тело боора дрожит от усталости.

Бохт, меж тем, без устали молотил топором по кускам льда, которые погребли под собой его брата. Спасателей становилось все больше и больше.

Наконец, начали извлекать изуродованные раздавленные тела. Выживших не было.

— Унки, — шептал Бохт. По лицу его катились слезы. Он снял шкуры, чтобы они не мешали ему двигаться. — Унки!

Наконец боги даровали надежду: один из вытащенных оказался живым. Помятым, но живым.

— Гри-и-ирники-и-и-и! — закричали со стен. Острые глаза дремсов издалека заметили приближение отрядов олюдоедов.

— Нас осталось пять десятков. Двадцать воинов разбирают завалы башни. Остальные поранены, но на стенах и у врат. — Кломм говорил спокойно, но всем и каждому было ясно, что долго удерживать крепость не удасться.

Мерный успокаивающий звук падающей с высоты воды, приглушенный словно бы молоком густого тумана доносился до его слуха. Пение птиц, их щебет — все это было сокрыто словно бы за тяжелым занавесом.

Людомар чувствовал необычайную легкость во всем теле. Оно казалось невесомым. Его будто бы не существовало.

Сын Прыгуна слышал течение каждой струйки воды. Ее трения о каменистое замшелое дно. Не было почему-то того гула, какой стоит подле каждого водопада. Здесь вода словно бы низвергалась в никуда.

Было и не жарко, и не холодно. Было никак. Но очень уютно.

Он открыл глаза и увидел себя сидящим верхом на водопаде. Охотник посмотрел вниз, но не увидел ни своего тела, ни водопада под собой. Вода срывалась вниз, но ее потоки пропадали из вида и даже глазам людомара было неведомо, где кончается свободный полет струй.

Сын Прыгуна поднял голову и осмотрелся. Бескрайнее глубоко бирюзово-голубое небо поглотило пространство перед ним. Лишь вода и небо. Только эти две стихии, коим ни что на земле не может противостоять. Где заканчивалось небо оставалось таким же неизвестным, как и то, куда ниспадали воды гулкого мягкого водопада.

Людомар сильно наклонил голову и увидел, что он является частью водопада; что ноги его — это две прозначные струи, сквозь которые видно зелено-серое каменистое дно, а тело его — сгусток воды, который приподнялся вместе с ним, дабы посмотреть на небеса.

Быть частью водопада было хорошо и безмятежно. Охотник вдруг ощутил себя могучей, но спокойной стихией. Он почувствовал, что тело его начинается где-то далеко в отрогах гор. Оно маленькое и очень холодное. Оно бежит по каменным склонам, весело и бесстрашно бросается вниз с отвесных обрывов. Оно поет одному ему понятную журчащую мелодию.

— Ты уже здесь, Маэрх. Я тебя ждал. Давно ждал.

Вопрос, возникший из ниоткуда в его мозге нисколько не испугал людомара. Он был естественен и даже ласков.

— Я пришел, как ты и велел мне, Донад, — отвечал он мысленно, не ощущая тяжести сознания.

— Поведай мне, как сейчас там, где я оставил и тебя, и себя.

Людомар обратил свой взор на небосклон. Там, прямо над ним кружились перистые облака. Они порхали, как порхает стая птах, видоизменяясь в множестве своем по одной ей известной причине. Неожиданно облака превратились в лицо беллера из Боорбрезда. Лицо было добрым и улыбалось.

Людомар с необычайной ясностью вспомнил каждую минуту прожитой жизни. Эти яркие воспоминания вереницей проходили перед ним. Он видел себя словно бы со стороны.

Охотник видел Чернолесье и себя, идущего по его кронам. Волосы развивались на ходу, а лицо было счастливо-упоенное. Радость поднялась в его душе и он почувствовал, как улыбнулся. То было прекрасное время.

— Так оно и было, — ответил на его мысли беллер. — Но ты хочеш спросить меня, отчего я забрал многие зимы из твоей жизни.

— Да. Я хотел спросить такое.

— Они были твоим сокровенным знанием, потому я не оставил их тебе. Силы, которые будешь принужден остановить ты, силы эти настолько мощны, что имя твое, мысли твои не должны принадлежать тебе. Ибо ежели увидели бы они тебя и мысли твои во взоре своем, постигла бы тебя участь страшнее которой нет участи. Я слышу тебя. Ты спрашиваешь, когда?

Я ошибся, решив, что время настало. Ты готов — это верно, но они не готовы. Все они. Там, откуда ты сейчас пришел. Я не расскажу тебе больше ничего, потому что не время для такого. Но ты будешь при мне здесь, пока не будет на то божьего повеления. Тогда открою я глаза твои и вдохну слова в уста твои; тогда увидишь ты, чего не видел ранее; заговоришь о том, чего никто никогда не слышал. Тогда поднимешь ты топор против силы, которую не победить сейчас тебе.

Да, ты будешь ждать. Ждать, ибо это тоже есть благородное занятие. Слишком сильны еще те, кому ты должен указать путь. Ждать — это не бездействовать. Ждать — это знать, когда каждое движение твое придется в пору. Когда оно принесет победу!

Людомар закрыл глаза, но свет не померк. Он по-прежнему проникал к нему, и хотя свечение было ярким, не было ни рези в глазах, ни какого иного дурного ощущения.

— Поведай мне, что кинул я в ту зиму, — снова проникли в его мысли слова беллера.

Перед глазами людомара встала темная комната, увешанная многолетней паутиной и усыпанная пылью; звук далеких голосов и перестука; запах тлена и затхлости.

— Здесь я нашел покой, — выдохнул облегченно Донад. — Вот я лежу. Смотри. Вот мои кости. — И он указал на скелет, который охотник переступил, выходя из закутка. — Но… продолжай… я слушаю и я смотрю… — Беллер приблизил свое перистое облачное лицо к глазам людомара и заглянул в них. — В тебе та жизнь, какую проживу я после…

Значительно поредевший отряд возвращался от Меч-горы. Холкуны понуро брели, опустив голову. Словно бы выражая их душевное состояние, поникли книзу острия пик.

Дико выла метель, засыпая отряд густым пушистым колючим покрывалом. Ветер бросал снежинки в глаза идущим и сглатывал их тяжелые вздохи.

Лоден шел в двух шагах от основной колонны и внимательно поглядывал по сторонам. Он проиграл столько битв, что проигрыш еще одной ничем не тронул его, ничем не задел.

На Бохта было больно смотреть. Казалось земля притянула его тяжелыми кандалами, накинув их не только на руки и ноги, но и на шею холкуна. Он так и не отпустил, не выкинул прочь нож, которым перерезал брату горло. Бохт нашел его. Бохт его вытащил, но Унки был сильно раздавлен. Его правой руки не было, а левая представляла собой куски разорванной плоти. В животе зияла большая рана, которую проделала ледяная сосуля, растворившаяся в теплоте его чрева.

Отряд Гедагта никого не унес с собой. Раненных пришлось добивать, а павших — оставить на съедение грирникам.

Олюдоеды не полезли на штурм, а сделали то, чего никто от них не ожидал. Они окружили замок и ждали, пока его защитники сами выйдут к ним.

Гедагта атаковали саарары, пришедшие из Эсдоларка. Большей частью это были воины, бежавшие прочь при первой схватке. Их бросили вперед и безучастно смотрели, как ряды их редеют под стрелами дремсов.