Живая статуя (СИ)

— Ты проглотил язык? — игриво поинтересовался я.

— Не смей называть ведьмой ту, о которой ничего не знаешь, — тихо, но так злобно прошипел он, что даже я покачал головой в недоумении. С настолько сильным и искренним праведным гневом мне встречаться еще не доводилось.

Ну-ка, посмотрим, что он читает и так бережет от посторонних глаз. Я открыл книжку и оторопел. Надо же, томик стихов! Даже в этом он похож на Флориана. Та же меланхоличность, та же верность, те же пристрастия. Единственная разница состояла в том, что Флориан всегда умел держать себя в руках, а не скандалил, пусть даже с демоном. Как покорно он тогда поклонился колдуну, приехавшему забрать меня из замка. С каким царским достоинством он себя вел. Флориан ведь твердо знал, что он кронпринц, а Августин не был уверен в твердости своего положения, но на людях выказывал то же величие и невозмутимость. Только в моем присутствии он выходил из себя. Да и то только потому, что я начинал дразнить его и чуть ли не намеренно доводить до истерики.

— Ты увлечен поэзией больше, чем молитвами, — все с той же иронией, но уже менее вызывающе спросил я.

— Если об этом узнают…отдай, — от протянул вперед руку, но я отлетел еще дальше, легко и неуловимо передвигаясь по помещению, загруженному громоздкой мебелью и разделенному резными столбиками. Я умел обойти предметы или перепрыгнуть через них в долю мгновения, а вот у Августина не хватало ловкости, чтобы меня преследовать. Он ведь при всем своем очаровании всего лишь человек.

— И каким же образом неграмотный деревенский мальчик научился ценить высокую литературу, прозу и стихи? — я испытующе смотрел на него, не забывая при этом все дальне отстраняться от руки, пытающейся выхватить мой трофей. — Ты ведь даже читать не умел.

— Умел, — тут же с оскорбленным видом возразил он. — Конечно же, умел, но…с трудом.

— Честное признание! — я кивнул головой, словно отдавая должное такой внезапной искренности.

— А за кого ты меня принимаешь? Думаешь, одни твои чародеи могут разуметь грамоту? Я тоже ходил пару лет в приходскую школу, там, в деревне, которую ты спалил, но ненавидел всеми фибрами души и чтение, и чистописание, и все прочие науки, потому что они никак мне не давались, будто на мозгу невидимая рука поставила заслон. Будто кто-то запретил понимать мне то, что другим понятно, — Августин опустил голову, поднес руку ко лбу, будто жалел о том, что так откровенно признался в своем страдании. Я уже думал, что он замолчит и замкнется в себе, так что из него больше слова не вытянешь, но он продолжил. Он говорил быстро, с чувством, с яростью, и его тихий, шипящий голос чуть не срывался на крик. Это признание стоило ему сил, ведь признавался он во всем не кому-то там, а мне, своему врагу, но в данном случае только я мог выслушать его с пониманием.

— Эти книги, молитвенники, буквари, все было таким сложным и запутанным. Я уже отчаялся, к тому же после тщетных усилий над собой от одного взгляда на печатный или рукописный текст у меня начинала болеть голова, — Августин провел рукой по золотистым мягким кудрям, будто они могли сохранить на себе что-то от того кошмара, о котором он говорил, что-то, что он должен был немедленно стряхнуть. — Но потом…после твоего налета, — с какой-то странной интонацией пробормотал он. — Там, на пепелищах, которые показались мне адом… она протянула мне какой-то листок и велела читать и… мне вдруг все стало понятно: буквы, слога, фразы. Я смог легко и правильно читать, красиво и грамотно говорить, выражать вслух такие глубокие мысли, которые раньше бы мне и в голову не пришли. Знания появились как бы из ниоткуда, таланты тоже. Я стал многое уметь, любое дело спорилось в руках, все, то, к чему бы я прежде не смог и подступиться. Однажды, уже после того, как добился некоторых успехов, ночью я сел за письменный стол, кто-то невидимый обмакнул перо в чернильницу, сунул мне в пальцы, а рука сама потянулась писать, и я понял, что могу сочинить стихи в честь той, которая одарила меня всем этим.

— За бесплатно ли? — надменно фыркнул я, сам понимая насколько невежлив и эгоистичен, ведь его короткий, сбивчивый рассказ произвел на меня впечатление, и, тем не менее, я оказался настолько жесток, что нашел время для сарказма. — Что потребовала с тебя твоя благодетельница? Подписать кровью некий договор?

— Разве этого требуют не от всех? — спросил Августин, старательно отводя взгляд.

— Кого ты имеешь в виду? Таких же продажных грешников, как и ты, которые душу готовы продать за то, чтобы в этом мире пережить миг оглушительной славы? Таких я знал множество, только вот ты превзошел всех, потому что никто, из заложивших душу до тебя, еще не додумался до того, чтобы изображать из себя святого.

— Прекрати! — сказал Августин тихо, но с такой твердостью, что я почему-то решил замолчать. — Разве ты сказал мне еще недостаточно колкостей. Я знаю, что проклят, что осужден, что душа моя больше мне не принадлежит. Есть ли нужда напоминать мне лишний раз обо всем этом? И, кроме того, я считаю, что ты последний из тех, кто может кого-то в чем-то обвинять.

— Твоя правда, — насмешливо кивнул я, не ощущая при этом ни обиды, ни гнева. Разве можно сердиться на того, кто впервые вместо лжи начал превозносить истину? — Я, пожалуй, виновен в стольких преступлений, сколько вряд ли можно и перечислить, но тоже не люблю, когда мне об этом напоминают, поскольку и так отлично осознаю тяжесть своей вины. Нужды в напоминаниях нет, и, тем не менее, люди не умолкают, обвиняя во всех несчастиях этой земли дракона, причем во всех, и в тех, в которых я правда виноват, и в тех, к которым я никакого отношения не имею. Я, конечно, даже в этой келье последний из тех, кто может говорить о справедливости, но, подумай сам, разве это справедливо обвинять дракона не только в том, что он совершил, но и в каждой досужей мелочи. Эти сплетни уже дошли до абсурдности, недочет в казне — виноват я, а не проворовавшийся казначей, сгорел чей-то дом по неосмотрительности хозяев, не приглядевших за огнем в печи, тоже я виноват, умерла какая-то девушка, значит, стоит посетовать на дракона, тайно сгубившего ее, и не важно, что меня там даже близко не было, погибли смельчаки, лазавшие по горам, значит, набрели на пещеру дракона, не родит рожь на полях, опять моя вина. По-твоему, все это близко к истине?

Вместо того, чтобы рассмеяться от таких перечислений или отпустить очередное «ты, действительно, хуже всех», Августин вдруг кивнул и пробормотал.

— Совсем, как и с ними…

Что он имел в виду? Он бы ни за что не ответил, если бы я спросил его напрямую, поэтому пришлось воспользоваться обходными путями. Надо попробовать заговорить ему язык, может, тогда он о чем-нибудь проболтается.

— Что ты там говорил насчет стихов? — быстро спросил я.

— К чему тебе об этом знать? — тут же насторожился он.

— А вдруг мне будет интересно их прочитать.

— Не стоит. Они не слишком хороши.

— Сомневаюсь, раз уж ты продал душу, значит, в обмен должен был получить хоть что-то ценное. Или ты не догадался сорвать хоть что-нибудь подороже с торговцев душами в обмен на единственное ценное, что у тебя было?

Я подшучивал над ним и замечал, что он стесняется отдать свои произведения на суд, как любой настоящий поэт. Неотесанный деревенский мальчишка, напротив, был бы польщен вниманием, а Августин хотел спрятаться. Никакого желания нарваться на похвалы, и никакого бахвальства. Это уже верный знак того, что он мастер, ищущий совершенства, а не графоман, который гордится каждой своей безграмотной строкой.

А ты меня заинтриговал, подумал я не вслух, но был уверен, что он это услышит. Один прыжок, и я успел перехватить листы с настольного пюпитра, прежде чем Августин смог что-то предпринять. Он только беспомощно вздохнул и прижал узкие ладони к лицу. Со времени нашей последней встречи, его и без того длинные пальцы еще чуть-чуть удлинились, кожа стала более белой и даже сияющей извне, как это может быть только у мне подобных существ. Я только сейчас заметил эти перемены, и они меня насторожили. Разве можно не ужаснуться, если видишь, что кого-то, как много веков назад и тебя самого, неведомые силы пытаются превратить в создание, совершенно чужеродное всему человеческому.