Страждущий веры (СИ)

— Смотря от какой болезни, и только за плату, — пожала она плечами. — Дар, полученный просто так, не ценится и работает плохо, но если ты отдашь мне что-то дорогое, то мои чары проникнут в твою душу и будут действовать до конца жизни.

Хорошо! Надо знать, на что идёшь, особенно если собираешься прыгать в тёмный омут. Впрочем, ему не привыкать. Вейас протянул руку:

— Я болен любовью к собственной сестре. Если ты излечишь меня, я отдам всё, что попросишь.

Она придвинулась совсем близко. Ноздри защекотал сладкий цветочный аромат. Он дурманил и кружил голову настолько, что сказанное доходило с трудом:

— О, это коварная и опасная болезнь. Излечить её можно лишь другой любовью.

Туата забралась к Вейасу на колени, провела ногтем по его шее, оставляя длинную царапину, и приложилась к ней губами. Сердце замерло, стало жарко, несмотря на ночные заморозки, боль пронзила тело, переросла в безумное желание. Туата оплела ногами спину Вейаса и зашептала завораживающим голосом:

— Отныне ты забудешь сестру. Любить будешь одну меня, дышать лишь мной. Моя воля станет твоей, мои желания твоими, мой народ твоим.

«Вейас», — зов Лайсве разрезал пелену наваждения. Прозрачной фигурой перед мысленным взором возник дорогой сердцу образ: печальные глаза и самая тёплая, самая искренняя улыбка. Он попытался вырваться, но было уже слишком поздно. Туата скрепила их договор поцелуем. Чертила пальцами на его лице колдовские знаки и заклинала:

— Отпусти её. Она уйдёт. Только я буду в твоём сердце, в твоих мыслях и даже в душе.

Он должен отпустить — так будет лучше для всех, особенно для Лайсве. Вейас притянул к себе Эйтайни и поцеловал с неистовством клокотавшей в крови страсти. Но видел лишь, как светлый образ развеялся по ветру. Стало пьяняще легко и раздольно. Они упали на землю и любили друг друга до первых лучей солнца.

Крепкий сон освежил и прибавил сил. Давненько я не проваливалась в тёмный омут без тревожных сновидений, даже не просыпалась от лесных шорохов через каждые несколько часов. Было уже позднее утро. Я сладко потянулась и встала. Брата рядом не оказалось. Припомнились вчерашние события, и сделалось не по себе.

Вейас нашёлся у затухшего костра. Дрых в обнимку с демонической мерзавкой, укутавшись плащом. Пахло от них лихорадочно-пьяными эмоциями, неправдоподобно счастливыми и удовлетворёнными. Хотелось пнуть обоих, но я не стала. Они только посмеются.

Стараясь не шуметь, я подобрала с земли котелок и направилась к ручью, что стекал с гор неподалёку. Пожухлые листья и трава, еловые и сосновые лапы — всё покрылось бахромой изморози. Воду стянуло тонкой коркой льда. Утреннее солнце ещё не успело её растопить — пришлось сбивать палкой и ждать, пока поднявшаяся со дна муть осядет. Я вымыла котелок и набрала воды почище. Идти обратно не хотелось. Не зная зачем, я принялась ковырять мёрзлую землю и срезать жёсткие заскорузлые корешки, мыла их в ручье, пока руки не свело от холода.

Когда я вернулась, брат с туатой ещё спали. Пришлось самой колоть дрова и разводить огонь, но я справилась. Ветер подхватил тлеющее в хворосте пламя и довершил дело. Я покромсала коренья в котёл и долго ждала, пока они размякнут и пустят соки, окрасив воду в желтовато-коричневый цвет. Вылила маслянистое варево в самую большую миску и ещё раз сходила к ручью за новой порцией воды, на которой приготовила обычную человеческую пищу — жидкую похлёбку из остатков овса с чечевицей.

Лошади выели полянку, на которой мы навязали их пастись вчера, и подзывали меня нетерпеливым ржанием. Я напоила их и перевела на новое место.

Близился залитый тусклым умирающим солнцем полдень. Зимнее светлое время пролетало почти незаметно — несколько часов, и уже сумерки.

Я растолкала лежебок и вручила им по миске с едой.

— А ты молодец! — улыбнулась Эйтайни, принюхиваясь к вареву. — Неужто в кухари набиваешься?

Захотелось отобрать миску и надеть паршивке на голову. Может, тогда её волосы перестанут быть такими пышными и блестящими, а наглые фиалковые глаза — презрительно щуриться в мою сторону. Я надеялась, что брат заступится, но он вместо этого одной рукой поглаживал увитые татуировками пальцы Эйтайни, а второй черпал похлёбку, вооружившись деревянной ложкой. Смотрел лишь на туату, а она на меня. От этого я даже самой себе казалась жалкой. Махнула на них рукой и, забившись в угол под навесом, завтракала в одиночестве.

Вскоре мы собрались и двинулись в путь. Вейас ехал впереди с Эйтайни за спиной. Туата слишком крепко обнимала его за талию и шептала на ухо, он смеялся. Сзади я ничего не слышала, а подъезжать сбоку и видеть, как меня игнорируют, не хотелось. Я понуро перебирала тёмные пряди густой лошадиной гривы и бездумно глазела по сторонам.

Наступала зима. Небо разжижалось и нависало над самой головой, давило на плечи. Ледяной ветер пронизывал до костей. Посерела трава на промёрзлой до основания земле. Зябко скрючились сучья деревьев, ощетинились ежовыми иглами кусты с похожими на капли крови подмороженными ягодами. Я не удержалась и сорвала парочку. Покрутила в руке и спрятала за пазуху.

Вскоре багряным стал весь мир, утопая в лучах заходящего солнца. Кровавые сумерки сменились ночной мглой. Лишь луна и звёзды освещали путь. На севере они выглядели ярче, чем у нас дома, особенно наконечник стрелы Охотника, Северная звезда. Она мерцала и переливалась впереди. Звала.

Эйтайни уговорила нас не останавливаться на ночь. Спасительные перелески, где мы могли бы укрыться и развести костёр, остались далеко позади. Впереди раскинулась пустошь с пологими склонами холмов. Кони оскальзывались и спотыкались на ставшей комьями инистой почве, не падали только благодаря тому, что мы одёргивали их поводьями. Время ползло полудохлой черепахой, и мы ползли примерно с той же скоростью. Прошла целая вечность, прежде чем сбоку забрезжила ржаво-зелёная полоса рассвета и сумрак начал рассеиваться, облекая мир в зыбкую дымку.

Из тумана показались покосившиеся, изборождённые трещинами каменные плиты, тонкие, поставленные стоймя, обтёсанные сверху в форме полукруглой арки. Я свесилась набок, чтобы рассмотреть выбитые на них рисунки: растительный орнамент и надписи на древнеманушском. Верёвочкой вьются с петельками — ни одного знака не отличить. Дарованная Безликим рунница куда проще. Хотя, говорят, книжники в Эскендерии новую письменность придумали, совсем лёгкую. Кажется, она буквицей называется. Вейас про это лучше знать должен. Он же «случайно» читал отцовские книги.

— Вей, смотри, это древнее манушское кладбище!

— Ага, — безразлично бросил брат и, милуясь с Эйтайни, поехал дальше.

Как же так? Вейас и раньше увлекался девушками, но чтобы обо всём остальном забыть… Его будто подменили.

— Не останавливайся здесь! — окликнула меня Эйтайни. — Кто знает, какое зло могло поселиться на заброшенном погосте?

Я заторопила лошадь. Повеяло чем-то тленным.

«Приди ко мне. Я расскажу тебе дивную сказку. Такую больше нигде не услышишь, — зашептал таинственный голос. — Там будет и свободолюбивая дева, и всемогущий повелитель ночи, и благородный воитель, и Мёртвый ветер, который губит всё на своём пути».

Я до хруста вжала ноги в конские бока. Лошадь припустила тяжёлым галопом, пока не поравнялась с Вейасом и туатой.

Тёплые огоньки обрисовали окраину большого города, следом показались мощные деревянные дома на высоких фундаментах, окружённые сиротливо-голыми садами. Я хотела завернуть туда, но брат с Эйтайни направились в другую сторону.

— Остановимся в подземном дворце туатов, — соизволил объяснить Вей, когда я заглянула ему в глаза. — Там будет гораздо удобней, чем на занюханном постоялом дворе. Да и устал я от общества неотёсанных деревенщин.

Уж лучше деревенщины, чем вшивые демоны!

Светало, только заморозки отступать не спешили. Прошло не менее получаса, когда мы добрались до холмов на северной окраине города. Я не заметила в них ничего примечательного: обычные плавные изгибы с пожухлой травой, объеденной седой изморозью, как и всё вокруг. Брат спешился и, подхватив туату за талию, бережно снял с лошади. Я спрыгнула сама, ударившись ступнями о мёрзлую землю. Болезненный вздох потонул в возмущении: брат с Эйтайни целовались!