Калейдоскоп вечности (СИ)

- И как это понимать? - строго спросил Фраус, пробегая оценивающим взглядом по винтажной темнице, стараясь не выдавать своего беспокойства и мальчишеской ревности, сдерживая рвущуюся наружу печаль, что эти крошечные черные бездонные глаза будут приковывать к себе излишнее внимание. Его брови насупились, словно у ребенка, с которыми перестали проводить свободное время родители. А Дея ведь и заменяла ему всю семью, которой он был лишен с самого детства. Она была его первым воспоминанием, его первым открытием, его первой каплей дождя и глотком свежего воздуха, пропитанного запахом омелы. Девушка улыбалась, роясь в сумке, пока не достала пиалу из цветного стекла, переливающуюся множеством тонов и оттенков голубого, плотно закрытую праздничной бумагой с красным кожаным шнурком. Ее пальцы быстро развязали веревку и развернули содержимое. Внутри были крупные грецкие орехи и изюм, политые медом, а по краям застывали лепестки жасмина и зеленой свежей мяты. Дея подцепила деревянной палочкой сладкое угощение и протяженно произнесла, веселясь все больше с каждой проходящей секундой:

- Попробуй скорей.

Фраус послушно повиновался просьбе, и почувствовал на языке вкус лета, отчего он смущенно потупился, подумав, что, прежде ничего подобного не пробовал. Янтарно-изумрудный мед был теплым, будто его только что вынесли из улья, а орехи хрустящие, и от неожиданно приятного впечатления по телу пробежалась сладостная и расслабляющая дрожь. Былые страхи развеялись, словно все было кошмаром или их и вовсе не было.

- Может, перестанешь строить из себя невесть что и смело признаешься, - не сводя с нее глаз, спросил Фраус, хотя голос стал его менее жестким, но от этого не менее серьезным.

- Признаю что? - как ни в чем ни бывало, спрашивала девушка, не встречаясь с ним взглядом, а вместо этого присела на корточки, давая птице пощипать себя за нежную кожу на пальце.

- Дея, сколько это стоит? На слове "это", он сделал особое ударение. Клетка была тяжелой, ни вооруженным глазом было видно, что цена за такое великолепие явно превышала сотню золотых. Он так и знал, что этим закончится и отчего-то опять дал себя провести, а злиться не было сил. Просто единственным способом заставить эту несносную девчонку подняться с постели, было предложение оставить кошелек при ней. Вот и ответ на вопрос, почему она была так нетерпелива и поспешна, после того, как они оказались на главной площади, в которой она изловчилась умыкнуть из-под его пристального наблюдения и тотального присмотра. Дея неоднократно жаловалась ему, что он порой ведет себя как солдат, которому было приказано сопровождать опасную заключенную в качестве эскорта. Но отступать он не собирался. Фраус поставил птичью клетку на плиты под ногами, и устало потер переносицу.

- Просто скажи мне, ты же знаешь, что я ничего тебе не сделаю, даже корить не буду.

- Врешь, - твердо произнесла она, не изменившись в лице. - Ты всегда сердишься и буравишь меня своими синими глазами, словно пытаешься изо всех сил просверлить в моей голове дырку, это гораздо хуже, - на последних словах она позволила себе усмешку.

- Ты и так знаешь, что у нас нет денег, но позволяешь себе дорогие покупки, - упрекая, настаивал он.

- Мы здесь и недели можем не протянуть, поэтому к чему так беспокоится о деньгах? К тому же, - потягиваясь, говорила она, расслабленно глядя на небо, - это ты виноват, что оставил все сбережения у меня.

- Должно быть, все же рассчитывал, что ты окажешься немного умнее в этот раз, - его лицо потемнело, когда он замечает в распахнутой сумке опустевший черный мешочек, который по его воспоминаниям был забит так, что еле завязывался.

Дея замечает его взгляд, и быстро всучив ему пиалу, намертво завязывает сумку на несколько тугих узлов.

- Пять сотен ли я потратила на эту птицу, - резко произнесла она, перед этим глубоко втянув в легкие воздух, стараясь набраться храбрости или подавить подступающий смех.

Фраус не сразу приходит в себя от услышанного, скорее замирает с широко распахнутыми глазами, смотря в одну точку, как полоумный, но спустя несколько секунд возвращает самообладание, неловко прочищая горло. И прежде чем он успевает произнести хоть слово, она начинает говорить с тем потускневшем взором, который не раз рвал его сердце в клочья.

- Тебе не кажется, что эти птицы олицетворяют нас с тобой, Самуэля и остальных участников, которым с завтрашнего дня предстоит встретиться на арене, а потом безжалостно и жестоко отбирать жизнь. Мы тоже в клетке, неспособные изменить свою судьбу, что уготовили нам свыше. Мы не можем с тобой улететь за океан, и отправиться в путешествие, как всегда мечтали.

Фраус вздрагивает, хоть старается и не выдать своих ощущений, своей внутренней боли. Конечно, он помнил, об этом нельзя забыть. Он помнил, как ее продрогшее от холода тело билось в истошной конвульсии, пока он терпеливо массировал ее лодыжки и накладывал компрессы на люб, а потом долгие недели сидел подле нее, ухаживая за больной девочкой, которой оставалось несколько лишних дней до окончательной смерти, когда кожа из обжигающе горячей станет холоднее льда и превратится в камень. И она рассказывала ему об удивительных местах и чудесах, которые он никогда не видел. О бескрайних просторах воды соленой на вкус; о землях, покрытых вечной мерзлотой; о местах, где солнце не поднималось на небосвод несколько месяцев, и окрашивалось туманным свечением и миллиардами звезд, опоясывая кольцом ночное небо; о глубоких оазисах в глубине пустынь с чистейшей изумрудной водой, на поверхности которых в сумерках распускались фиолетовые бутоны цветов. Он слушал голос этой нежной, доброй, милой девочки, что обессилено засыпала в его объятиях, даже во сне не перестававшая предаваться мечтам.

- Но, на самом деле, соловей прекрасная птица. Он будет петь для нас в дни печали и радости, горести и счастья, забирая с собой все сожаления и потери, - ее взгляд мгновенно потеплел. - Когда родители были живы, они говорили, что увидеть соловья равносильно новому рождению. У рода Милославских был прекрасный сад, в котором находились десятки тысяч птиц, а соловей был любимой птицей королевских детей. Может это просто легенды, но мама говорила, что этот сад был настолько огромен, что там могли бы жить несколько сотен человек, можешь себе представить?

- Странно, что птица, которая якобы приносит счастье, тесно связана с проклятым русским родом, от которого пошла вся эта грязь и смертоубийства, а бесконечные вопли обескровленного народа и по сей день расплачивается за деяния своих прародителей. Наверняка, соловей сопровождал эту арию смерти вместе с многотысячным населением, тонущим в мучениях и страданиях.

- Нехорошо с твоей стороны отчитывать меня подобным образом, - тихо вымолвила она, поднимаясь с колен и отряхивая зеленые юбки. - Пойдем домой?

Это было подло. Он не хотел ее отчитывать, наказывать или тем более выказывать свое недовольство, но злость вырывалась из гортани, прорываясь сквозь слова и звуки. В действительности, Фраусу было наплевать на события прошлого, которое остается прошлым. Ему неинтересны политические распри среди королевских отпрысков, заговоры или ненавистные плевки в сторону падших земель, скорее он презирал тех, кто угнетал бедных людей, которые сполна отплатили человечеству все долги. Да и было ли за что нужно отдавать этот долг? Он никогда не был предан своей родине и, тем более, никогда не считал себя патриотом, потому как дома или места, которое бы можно было бы так обозвать, у него никогда не было. Дея - его дом и родина, а других он не знал, да и если бы представилась такая незаурядная возможность, все равно не стал бы испытывать судьбу. Все его воспоминания строились на ощущениях жара, жажды, боли, усталости, невыносимой скуки, а смерть все не приходила, не пыталась забрать с собой, тогда как с удовольствием встречала на перекрестке множество других невинных душ, дружественно приглашая в свои объятия. А Дея стала его спасением, тросом, по которому получилось взобраться на самую высоту.