Запах цветущего кедра

— Что же я делаю? — спросила она сама себя вслух.

И поняла, что грядущей зимы не пережить в скиту! Она просто умрёт от тоски среди молчунов. А зима здесь не питерская — долгая, сибирская, и с утра до вечера будет одно и то же. Нет, надо бежать, лететь отсюда немедленно, пока не замёрзла река и не окончился полевой сезон у геологов! И беременность — это не причина, чтоб оставаться. Рассохин сам виноват, что её похитили, и пусть искупает вину! Но даже если и откажется, не смертельно. Страшнее остаться здесь навсегда, без родного шумного Питера, без привычного круга друзей. Да как же она могла променять всё это на дикую скитническую жизнь? Затмение нашло, помрачение разума...

Теперь она знала почти сухой путь до Карагача, знала, где у Прокоши спрятан облас и весло. Можно просто сесть и сплавиться по течению до ближайшего лагеря. Муж почти каждое утро уходит на промысел, оставляя ей пищу на целый день, и времени достаточно, чтобы уйти от всякой погони. И только она так подумала, как тотчас оказалась на руках у Прокоши. Когда и подкрался, не заметила, увлечённая своим дерзкими планами. Он же оторвал её от земли и в один миг оторвал ото всех мыслей о побеге. Его волшебная борода была мягкая, щекотная, и так стало уютно лежать на руках, уткнувшись лицом в золото, даже осенью пахнущее кедровым цветом.

Первый раз Женя сказала о волшебстве, повинуясь мгновению восторга, однако впервые задумалась над своими же словами, когда уже выпал снег и муж согласился взять её на охоту. С осени он часто ходил на промысел и что добывал, она никогда не видела, домой приносил уже выделанные беличьи шкурки и сначала сшивал их в некое полотно. Женя думала, что одеяло шьёт, но из этого полотна каким-то чудесным образом получилась роскошная шуба, в которую Прокоша её и обрядил, а ещё — три спальных мешка для младенцев, что-то вроде конвертов. Она и раньше просилась на охоту, однако муж не брал, а тут молча кивнул и повёл на самый край кедровника. Прежде ей казалось, что с луками бегают только кержацкие дети, однако и взрослые молчуны ходили с ними промышлять зверей, и опять от нужды всё время скрывать своё существование. Прокоша подвёл Женю к кедру, пальцем указал в крону, а сам заложил тупую с деревянным набалдашником стрелу и выстрелил. Она ничего и понять не успела, как к её ногам упал соболь — крупный, чёрный, искристый! Но муж ещё более удивил, когда побродил немного по кедрачу, нашёл нужное дерево и опять пустил стрелу. И как в волшебной сказке — ещё один соболь свалился! Однако и на этом чудесная охота не закончилась.

— Троица ниспослана, — сказал он деловито и направился к другому кедру.

— Кем ниспослана? — с лёгкой боязнью и восторгом  спросила Женя.

Прокоша что-то высмотрел на дереве, прицелился, выстрелил и ответил:

— Провидением.

И больше ничего объяснять не стал, подхватил добычу и повёл жену домой. Потом он выделал шкурки соболей и преподнёс ей богатую боярскую шапку.

Тогда она и спрашивать не стала, что такое провидение, вспомнила своё прежнее восхищение его волшебством — IПрокоша всё наперёд знал! И не делал ни единого лишнего шага, движения, какого-нибудь пустого, напрасного дела, поэтому никогда не выглядел измученным, уставшим и разочарованным. Он существовал в некоем ритме с этим провидением и слушал только его голос, возможно, потому и молчал, чтоб не пропустить ни единого слова.

Но окончательно она убедилась, что муж ясновидящий, когда в начале января он неожиданно вошёл в светёлку, подышал на свои руки и приложил к животу.

— Срок, ласточка, — сказал радостно и удалился.

Женя научилась понимать его с полуслова, однако не собиралась рожать, никаких позывов, знаков не чуяла. По её подсчётам, недели полторы ещё оставалось ходить. А Прокоша сам уже не показывался, но прислал роды принимать многодетную Галю Притворову. Та тоже руки свои приложила и говорит:

— Верно, срок, поспешать надо. Сейчас схватки начнутся, лежи пока.

Принесла две новенькие кедровых лохани, в одну воды тёплой налила, каких-то травок набросала, горящих угольков из печи и вдобавок накапала золотистой жидкости из зелёной склянки. Дух по светёлке разлился благостный, словно в кедровнике жарким весенним днём, и послышалось, будто птицы запели. И только закончила приготовления, как схватки начались. Женя помнила, как Лизу рожала в питерском роддоме, знала, как нескоро ещё до родов, но тут сразу воды отошли. Галя помогла ей сесть над лоханью, сама присела за спиной, ладонями голову обхватила и начала тужиться, будто рожает. Женя и боли не почувствовала, и даже ни разу не крикнула, хотя изготовилась. В лохань что-то хлюпнуло и живот опал.

— Вот и разрешилась, — обыденно произнесла повитуха, отпуская голову роженицы.

В первый момент Женя ощутила разочарование и даже обиду.

— Почему один? — спросила. — Сказали: тройня...

— Да погоди, только принимать поспевай.

Подала ей пелёнку, достала из лохани младенца, перевязала пуповину, перерезала ножницами и вручила.

— Держи первого. Да запоминай.

А он сам задышал и даже не заплакал! Лежит, глазками морг-морг и будто озирается уже.

— Вот оно, семя молчунов, — произнесла Галя с гордостью.

И словно волшебница, второго из лохани извлекла!

— Принимай!

Женя уж никак не думала, что и третий будет. Но он был!

Три минуты прошло — тройня едва в руках помещалась! Успела рассмотреть — все мальчики, и хоть бы один пикнул. Лежат ещё скорченные, сморщенные, со сжатыми кулачками, ножками двигают и все как один смотрят синими Прошкиными глазами.

Повитуха велела Жене лечь, а сама переложила новорождённых на стол, приготовила воду в другой лохани и принялась их купать, ротики, ушки очищать да пеленать.

— Ты сразу нареки сыновей, — посоветовала она между делом. — А я пелёнки помечу, чтоб не путать. Они покуда все на одно лицо. Что старики-то сказали?

Женя только сейчас и вспомнила, что Прокоша о тройне сказал, но какими именами назвать — нет.

— Ничего старики не сказали, — призналась она.

— Значит, доверие тебе оказано. Сама нарекай.

— Имена у огнепальных чудные, не знаю, какие и дать. Я уже думала...

— Давай, которые самой по душе.

— А что Прокоша скажет? Вдруг не понравится?

— Какие дашь, такие и примет. Его дело — дочерей нарекать.

А Женя приподнялась, глянула на младенцев — лежат рядком и все спят.

— Они что же, близнецы?

— Тройняшки они, — со знанием дела определила повитуха. — Разные, и характер будет у каждого свой.

У неё в голове вертелось первое имя — Прокоша, то есть, Прокопий, но второе — Стас. А третьего ещё не было вообще.

— А подумать можно? — спросила Женя.

— Можно, конечно, — просто согласилась Галя. — Это я к тому, чтобы ты не напутала, когда к груди прикладывать станешь.

— Разберусь как-нибудь, — легкомысленно отозвалась она. — Дело нехитрое...

Повитуха вдруг опечалилась.

— Хитрое это дело, ласточка. Можно отнести и к предрассудкам, да не всё так легко. Почему старики и имён не назвали.

— Почему?

— Судьбы третьего не позрели. На тебя возложили.

— Не понимаю, — искренне призналась Женя.

— Что тут не понимать? — вздохнула Галя. — У огнепальных правило строгое: если дитя в первый раз к одному соску приложила, к нему всегда и прикладывай. Попутаешь — и судьбу им попутаешь. Груди у тебя две, а младенцев — трое, Третьему всегда одёнки достанутся от двух первых. Изрочишь с младенчества. Или много от двух перепадёт — всегда пресыщен будет, или вовсе ничего — всю жизнь ему голодать. Вырастет парень изгоем. Вот и задали тебе старики задачу. Вся надежда на материнское сердце. А мужики твои долго молчать не станут. Сейчас поспят, запоют и узнаешь, какие говорливые молчуны бывают. Молоко-то уже прибывает... I

Женя к тому времени уже привыкла во всём на Прокошу полагаться, как на судьбу. Она даже не заметила, когда и утвердилась столь необычная для её своенравного характера привычка, в какой момент согласилась ему повиноваться. Но заметила облегчение, беззаботность: как он сделает, поступит, так тому и быть, поскольку всё наперёд знает.