Запах цветущего кедра

— Ты что делаешь?! — забывшись, крикнул Рассохин и не услышал своего голоса.

Буря из-под винта сорвала крышки с крайних ульев, потом и сами ульи, не выдержав напора, покатились сначала вверх, а потом вниз по береговому откосу. Вертолёт не сел — завис в полуметре, из открытой двери посыпались люди в зимнем камуфляже, прыгали на жидкий, пляшущий причал, на землю и даже на мелководье. Тяжёлые от снаряжения и оружия, обдуваемые ветром, они неслись к воротам, падали и вскакивали, как в кино. Высадив десант, вертолёт не улетел, а присел на хвост и потянул влево, сметая ульи с единственной ровной площадки перед лагерем. Висел, качался, сдувал детские крашеные кубики и, расчистив себе таким образом площадку, как гигантское хищное насекомое, уселся на землю. Угрожающе погудел, затем сбавил обороты винтов и выжидательно заурчал.

Тем временем омоновцы рассредоточились возле зоны, некоторые побежали вдоль забора в разные стороны, и показалось, что сейчас начнётся штурм. Но они даже не стучали и не пробовали взломать окованные ворота — запустили мотопилу и принялись кромсать плотную дощатую изгородь рядом с калиткой. Полетели опилки, куски дерева и снопы искр, через минуту образовалась просторная брешь, в которую штурмующие и устремились.

Галицына с Матёрой тоже будто сдуло с вышки — видимо, побежали встречать непрошеных гостей. В воздухе роем зазвенели размётанные ветром пчёлы. Рассохин и не заметил, как, взирая на это представление, непроизвольно вышел из-под сени кедровника и стоял теперь среди ульев. И не увидели его лишь потому, что внимание штурмующих было приковано к лагерю. А те, что маячили на углах и вдоль забора, отбивались от наседающих разозлённых пчёл. Спустя несколько минут из вертолёта выпрыгнули ещё трое, но безоружных и в песочном летнем камуфляже. Лица были закрыты противомоскитными сетками, скорее всего, для защиты от пчёл. Они пробежали мимо повергнутых ульев и скрылись в проломе забора.

Стас отступил назад, встал за крайний развесистый кедр, но всякое движение возле лагеря прекратилось, если не считать вертолёта, лениво машущего винтами. Казавшаяся неприступной крепость была взята за три минуты! Вероятно, омоновцы сейчас допрашивали хозяйку с полковником и искали его, Рассохина: не зря выставили посты по периметру, чтоб никто не выскользнул. На миг всколыхнулось полузабытое детское ощущение игры в прятки, когда сидишь, затаившись и, едва сдерживая смех и восторг, глядишь как голящий бестолково снуёт перед тобой всего в нескольких метрах.

Так прошло минут десять, и уже становилось скучно, ибо стремительный штурм оказывался неким последним ярким представлением. Даже вертолёт выключил двигатели, и, когда безжизненно повисли его несущие лопасти, в пространстве остался единственный звук — возмущённое гудение потревоженных насекомых.

Кажется, непрошеным гостям не захотелось ночевать в палатках на голом берегу сгоревшего посёлка, и они попросту захватили лагерь, зная, что Рассохин где-то здесь. Не случайно Матёрая спешила показать ему убежище, предчувствовала жёсткий и решительный характер пришельцев на Карагач. Сейчас ОМОН прошерстит зону и примется прочёсывать кедровник, со всех сторон опоясанный старицей и разливами: не зря кружили — высмотрели, что с острова без лодки не уйти. А облас, похоже, уплыл, если и вовсе остался цел после полётов.

Пока этого не произошло, надо было залечь в тайный схрон молчунов, в эту могилу, в гроб, отремонтированный новыми хозяевами. И только он подумал о подземелье, как ощутил удушливый спазм в гортани, и на лбу выступила холодная испарина. Болезненное, бредовое состояние и замкнутом пространстве землянки навсегда отпечаталось не в мозгу — в теле, в мышцах — и вызвало отвращение на физическом уровне. Мерзостное это чувство взволновало, взбудоражило его, но, как всегда в таких случаях, решение созрело мгновенно, подсказанное воспоминаниями игры в прятки. Можно затаиться на глазах, на самом видном месте — и пусть ищут! Забраться на дерево и отсидеться там: в могучей кроне с земли человека не увидеть, а собак у них нет.

Он уже ухватился за нижний сук, благо, что все кедры тут были лазовыми, и в это время услышал пронзительный женский крик, от которого прошёл мороз по коже. За лагерным забором происходило что-то драматичное или даже трагичное: всё выразилось в одном цепенящем крике — отчаяние, зов о помощи и предчувствие близкой смерти. Затем ударила короткая очередь и словно бичом подстегнула Рассохина. Он выскочил из укрытия и в тот же миг увидел, как из пролома в заборе, согнув пополам, выводят Галицына. А за ним волоком по земле тащат за ноги скованную наручниками Матёрую.

Стас выпутал пистолет из тесного кармана, положил его на толстый сук дерева, повыше, насколько мог дотянуться, и выступил из укрытия.

— Я здесь! — крикнул он и побежал мимо уцелевших и облепленных пчёлами ульев. — Вы что творите, сволочи?!

8

Женя очнулась, открыла глаза и увидела перед собой крышку гроба, только непомерно большую, сбитую из брёвен, расколотых пополам. И догадалась, что это гробница, должно быть, выстроенная погорельцами, однако смутил тусклый свет, сочившийся откуда-то слева. Вероятно, у молчунов был такой обычай — оставлять горящую свечу в могиле.

Она отчётливо помнила последнюю яркую картинку: растерянного Рассохина с винтовкой, пороховой толчок ветра в лицо, удар пули и руки Прокоши, подхватившие её уже у самой земли. И свою последнюю мысль запомнила: крикнуть, чтобы не стрелял, потому что она беременна. Если бы успела, то Стас бы не посмел убивать — отпустил.

И это был не сон!

В первую минуту Женя не сомневалась, что Рассохин стрелял, только вот странно: она продолжала думать, видеть и даже слышать, потому что доносился какой-то постукивающий деревянный звук. Она скосила глаза влево, а потом повернула голову: на столе горела керосинка с увёрнутым фитилём, с другой стороны сидели старик со старухой, примкнувшие по пути, и сосредоточенно хлебали что-то из деревянной миски. Старик был благообразный, расчёсанный, с седой до желтизны бородой, а бабуля — маленькая, в платочке — божий одуванчик. Оба какие-то сказочные, словно иллюстрации в детской книжке. Женя привстала, огляделась и вспомнила, что это вовсе не гробница — так выглядит потолок в подземном убежище огнепальных.

— Ты спи, спи, — сказала старушка. — Рано ещё...

— Меня убили, — призналась она.

Старики переглянулись тревожно.

— Что ты говоришь-то, ласточка? — участливо спросила бабуля. — Должно, приснилось тебе!

— Нет, я же помню!.. Рассохин стрелял.

— Ну, полно! — она положила ложку и присела рядом. — Спала ты беспокойно, бормотала... Пригрезилось. Это бывает, когда в положении. За дитя переживаешь, вот и снится дурное. Ложись и вспоминай доброе, радостное.

Её спутник за столом продолжал невозмутимо хлебать из миски.

— Но он же выстрелил! — беспомощно пролепетала Женя. — Прямо мне в грудь. Почуяла, как пуля стукнула...

— Сама ещё как дитя, ей-богу! — тихонько рассмеялась старушка. — Коли выстрелил бы, дак убил! А ты жива, и царапинки на тебе нету. Это не пуля стукнула, это младенец ножкой торкнул. У тебя же в утробе общежитие целое.

Она ощупала себя, рассмотрела одежду на груди.

— И правда... А где Прокоша?

— Дак они с Христей под горой ночуют. Тепло ещё на улице... Рассветёт — и пойдёте.

Женя легла и только закрыла глаза, как опять увидела Рассохина с винтовкой в самый момент выстрела. Полежала, попробовала отвлечься, сморгнуть видение — не получалось. И смотреть в потолок было жутковато. В животе и впрямь ощутилась некая возня, потом отчётливый толчок, отдавшийся в рёбра. До этого младенцы смирно лежали, даже и не чуяла.

— А Рассохин приходил? — спохватилась она. — Он был?

— Вчера ещё приходил, — умиротворённо проговорила сказочная бабуля. — Неужто не помнишь?

Яркая картина выстрела затмила всё остальное, будто жизни не существовало — ни прошлой, ни настоящей. Она лишь пожала плечами.