Гуси-лебеди. Настасья (СИ)

Но местным не интересен был дом Никитина. Да и та нервозность, которую он привозил из города, отпугивала привыкших к спокойствию жителей. Поэтому дачника они сторонились. Но Никитин, казалось, не замечал этого. В свои редкие приезды он просто сидел в старом кресле, вытащенном во двор, засыпанный строительным мусором, и заворожено всматривался в темный лес на пригорке. Огромные сосны околдовывали его. Они покачивали тонкими макушками, словно утверждая: "Суета, Никитин, пойми, все суета". И разморенный, полусонный Никитин, соглашаясь с ними, бормотал: "Господи, какая же все суета!".

Сторож поначалу лишь изредка выглядывал из дома, осматривал окрестности все больше бинокль. Хозяин появлялся все реже, видно, дела у него шли хорошо. Приехав, хвастался домом на Кипре, рассказывал о молодой жене, но в деревню никого не привозил, кроме друзей-приятелей своей бесшабашной студенческой юности.

Но через две недели охранник заскучал в компании радио и телевизора, запер дверь и вышел прогуляться. Вспомнил, как маленьким гостил у бабушки в такой же деревеньке, и захотелось ему размяться, пробежать по бескрайнему лугу, ощутить забытое детское счастье.

Охранника звали Петр. Был он невысок, коренаст, подтянут. Бывший военный, принудительно отправленный на пенсию раньше времени за воровство. Но кому это интересно? Главное силен, с оружием в кобуре и огромным желанием защищать нажитое своим работодателем Никитиным.

Настасья сидела на траве, под соснами, подогнув под себя ноги. Юбка чуть задралась, обнажая нетронутую солнцем кожу. Привычка приходить к лесу осталась, и сегодня женщине вдруг настолько взгрустнулось и так стало жаль своей одинокой бабьей доли, что пришла сюда, посидеть и тихонько поплакать. И услышав деликатное покашливание за спиной, Настасья не сразу сообразила, что это человек, а не пробегающий мимо заяц или еж.

Женщина подняла на Петра удивленные глаза и была так хороша в своей свободной голубой блузке с коротким рукавом, в юбке, туго обхватившей бедра, с волосами, растрепанными ветром, что охранник немного обомлел и сам стал похож на застигнутого врасплох ежа или зайца.

Поэтому Настасья взяла на себя ответственный момент знакомства. Она легко поднялась с земли, отряхнула налипшие хвойные иголки и протянула ладонь:

- Здравствуйте. Настасья, - и смущенно улыбнулась.

Охранник чуточку опешил и тоже смутился. По разговорам Никитина он думал, что деревня состоит лишь из едва дышащих старичков и старушек, а тут - такая прекрасная женщина.

- Петр, - он крепко сжал ее ладонь.

Настасья ойкнула и рассмеялась:

- Ого! Хороший работник из тебя получится, сильный, - она дерзко взглянула на мужчину.

Потом были долгие прогулки до первых петухов. Неспешные разговоры, нежные поцелуи. Лето закончилось, осенние работы никто не отменял, огород был огромен, но вкалывая целый день, Настасья думала только о Петре. Планов не строила, просто радовалась, что хоть на закате лет поняла, какой может быть страсть между мужчиной и женщиной. Сравнивала со своим бывшим мужем и снисходительно кривила губы.

С ней такое было впервые. Поначалу не понимала, как от мужского объятия, от одного только поцелуя может кружиться голова и подгибаться колени. Сгорала от стыда, когда Петр начинал ласкать ее слишком смело. А потом и сама уже не могла без этого обходиться. Сама целовал, сама подходила первой. И брала то, без чего так долго обходилась. И чувствовала, как горит и плавится в ней что-то неведомое и чудесное, рождает жажду, силы и желания, про которые она даже не догадывалась.

Через месяц Настасья почувствовала, что беременна. Не доверяя ощущениям, съездила в поселковую поликлинику, сделала анализы и встала на учет. Она летала, словно птичка, была счастлива и радостна. Не обращала внимание ни на хмурость Петра, ни на ворчание старшей подружки Иринки Макаровны, что Петр ей не муж и рожать стара.

"Не стара, не стара", - улыбаясь и не замечая никого вокруг, думала Настасья.

Она бегала почти каждый день к Матвеичу, обладателю единственного в деревне телефона, звонила в город младшей сестре Лиде, делилась ощущениями:

"Сегодня тошнило, но укропчик пожевала, и стало легче. А вчера ребеночек снился, только не разобрать, мальчик или девочка. А что Петр? У него работа. Конечно, в огороде помогает, и за продуктами вчера в город ездил. Не волнуйся, все хорошо. И не плачь, дурочка, и у тебя все будет".

Лида тоже была бездетна и уже, как и Настасья, ни на что не надеялась. Вот только Лида долго лечилась, ходила на процедуры, ставила уколы и пила таблетки. И муж у Лиды был, и ждал он терпеливо.

Всю зиму проходила Настасья беременной, а весной родила сына. Он появился в первые дни марта, когда солнце только-только начинало пригревать, темный лес стряхивал шапки снега с веток, а птицы поют резче и пронзительней.

С Петром они прожили еще год, без страсти, ошибочно принятой за любовь, не ругаясь, не ссорясь, стараясь особо не задумываться о жизни друг друга. Понимали, что связаны лишь маленьким сыном, что сквозь пальцы просочилась их встреча, да и последняя Настасьина красота так приглянувшаяся Петру, осталась там же, где то в том времени, возле "темного леса".

Из города приехала сестра с мужем. Навезли подарков, одежды для малыша, а для Настасьи - техническое чудо, приведшее ее в полный восторг, хлебопечку. Стальное бело-матовое сокровище от немецких производителей.

Настасья крутилась как белка в колесе, но на удивление не уставала. Сестра помогала с ребенком, да и ее муж, хоть и смотрел с городской брезгливостью на деревенское житье-бытье, но и от него была польза:нанял работников из поселка, чтобы переделали и отремонтировали второй этаж дома, сделав из него просторную детскую комнату.

Настасья не успевала благодарить, Петр смотрел тяжело, сумрачно, прокручивая одному ему ведомые мысли, но тоже, хоть и свысока, говорил "спасибо" и шутовски кланялся.

Год пролетел незаметно, сын рос, начал ходить и лепетать на своем языке. Уже говорил "мама" и готов был сказать и "папа", только отец его, неожиданно для всех, побросал вещи в машину и рванул в город. Может, уехал искать лучшей доли, а может, захотел какой-то мифической свободы. Правда, деньги посылал регулярно, невзирая на то, что таки не расписались, да и сестра помогала. Так что Настасья обделенной себя не чувствовала. А мужчины? А что мужчины? "Им на одном месте скучно, а тут еще и немолодая женщина с ребенком. Зачем?" - оправдывала Настасья своего почти мужа. "Это я как гусыня с гусенком",- смеялась она, глядя, как ее "гусенок" бегает по двору.

Иногда приходил Матвеич, травил байки о дачниках, вдруг, словно с цепи сорвавшихся и понаехавших к ним в деревню. Старые дома продавались, огороды разравнивались. Дачники сеяли газоны, строили беседки и качели. Отдыхали все лето, а осенью разъезжались. И их дома всю зиму стояли пустые и замершие.

Настасья не слушала деда. Думала о сыне, о том, что в аптеках пусто, а сегодня ночью малыш жаловался на ножки. И "Аспирин", и "Меновазин", конечно, не дороги, но помогут ли? И возможно, сегодня уже нужно позвонить Лидке, чтоб нашла хорошего детского врача и проконсультировалась.

- Ну, что ты, Матвеич, - повеселевшим от принятого решения голосом, почти кричала Настасья мужчине в ухо, - летом дети будут приезжать, моему Антохе хоть будет поиграть с кем.

- Ну да, ну да, - соглашался тот, потряхивая головой.

А сам уже представлял, что, возможно, среди дачников, найдется какой-нибудь пенсионер, с которым хорошо будет посидеть, выпить и серьезно обсудить политику международных отношений. А не только пить, пусть и хорошего качества, самогон, и слушать болтовню Иринки Макаровны о том, что она то ли видела, то ли ей почудилось, а может, вообще приснилось.

"Не баба, а фантазерка", - думал он. - "Все ей какие-то люди видятся. Будто из леса приходят и стоят под окнами, смотрят. Фу! Одно слово, нелепая женщина".