Запах цветущего кедра

Женю её слова будто за горло взяли.

— Да я же уйти собралась, — в отчаянии призналась она. — Вернуться!..

— Даже не думай, — отрезала коллега. — Кто же тебе позволит семя унести? Мы — люди огнепальные, выученные властью постоять за себя. Мало что Прокоша уйти не позволит — морок наведёт. Геологи твои пострадают. Больше всех тот, кто в миру добрее к тебе относился или чувствами повязан.

В первый миг Женя пришла в ужас от её слов: Галя рассуждала так, словно век прожила в скиту. И не оставляла ни единого проблеска надежды!

— Радуйся: вон как скоро зачала, — заговорила она примирительно. — Это Прокоше знак — с любовью брак сотворился. От стариков одобрение получишь. Ты лучше попроси его: пусть сходит к ним да узнает, кого родишь и какое имя дать. Вслепую нельзя долго плод носить, пора уже изведать, кого носишь.

Вернувшись от своей преображённой коллеги, Женя ещё несколько дней жила, словно на огромных качелях, вздымающих её то вверх, то вниз, то в прошлое, то в будущее. И в любом положении она испытывала замирание души, ибо в прошлое возврата теперь не было, а будущее ещё не просматривалось. Точнее, было несоразмерным с её представлениями о жизни в скиту среди огнепальных молчунов. Одно дело — приключения в летний сезон, эдакая забава для школьного сочинения «как я провёл каникулы», и другое — предрешённое, неотвратимое существование все оставшиеся годы вне привычной цивилизации. Прокоша видел её метания, чуял ночные слёзы, но не вмешивался, не тормозил эти качели, словно позволяя самой определиться в настоящем. И правильно делал, поскольку мог попасть под горячую руку, и не спасло бы его даже осознание, что он — «её мужчина».

По утрам, когда ей удавалось поспать несколько часов, Женя просыпалась и долго лежала, не открывая глаз, чтоб сразу же не закружилась голова от этих полётов. Пока она не окунулась в своё скитское существование, как-то легче казалось взвешивать, что теряет и что обретает. И странное дело — всё больше перетягивала та чаша весов, на которой лежал окружающий её нецивилизованный мир. Даже не ласковый и сильный красавец-муж, умеющий носить на руках, а некая окружающая его чистота. Первозданно и чисто здесь было всё: от выскобленного до желтизны жилища и пахнущей свежестью одежды до воздуха, пищи, кедрового леса и неба над головой. Эта чистота сквозила даже из молчания Прокоши, ибо от слов и речей ей всегда было пыльно, дымно и неуютно. А прошлый мир, напротив, начинал всё сильнее напоминать огромную питерскую коммуналку с общим коридором, туалетом и кухней, где уже никогда невозможно отмыть грязь, выстирать занавески, вывести тараканов и избавиться от скверных вездесущих запахов.

И с каждым утром более весомым оказывалась ещё пока невесомая и почти неощутимая жизнь, зачатая в её плоти. Этот первый, безумный от паники порыв избавиться от неё, сейчас вспоминался как нечто чужое, случайное, произошедшее с кем-то другим. Женя осторожно клала руку на живот и ощущала лёгкую, тоже какую-то чистую радость и только тогда открывала глаза. Всё-таки природа заложила в неё сильное материнское начало, и, помнится, она с гордостью и вызовом носила живот, когда ходила беременная Лизой, а иногда испытывала чувство превосходства, когда видела, что женщины глядят на неё с завистью. Но та, цивилизованная жизнь, незаметно выхолостила, вытрепала это начало случайными, мимолётными связями, и она больше ни разу не забеременела. И ведь вовремя оттолкнула, не подпустила к себе этого прославленного на Карагаче и романтичного мальчишку, интуитивно чувствуя, что он способен заронить в неё плодоносное семя. Оттолкнула играючи, на время, поскольку не хотела делить это наскоро и впопыхах, по-воровски. И не обманывала, когда обещала Рассохину, что они возьмут палатку, уйдут подальше в лес — и там всё свершится...

Свершилось бы, коль не появился бы похититель!

Однажды Женя решилась. Утром прочихалась, подавая сигнал Прокоше, обрядилась в домашнюю, каждый раз свежую, отмятую вальком домотканую рубаху, и вышла на светёлки, чтоб попросить «мужа» сходить к старикам. А у него уже и завтрак был готов, и ответ! Всего из трёх, вмиг поразивших её слов:

— Тройню зачала, ласточка.

Пожалуй, минуту она стояла, оцепенев, с открытым ртом, потом засмеялась, но отчего-то с невольными слезами.

— Да ты шутишь, Прокоша!

Невозмутимый молчун чаровал её своим синим взором, и глубоко скрытое волнение выдавала лишь могучая его лапища, теребившая рыжую, веникообразную бороду. И верно, и честь праздника такого добавил ещё одно слово:

— Добро...

Чаша весов наконец-то заметно качнулась вниз, и качели стали только зыбиться, как детская люлька.

Конечно, Жене хотелось задать тучу вопросов: кто такие эти старики и как они это определили, но все слова сейчас показались лишними, ибо услышанного и так хватало с лихвой, чтоб за целый день только привыкнуть к мысли, что в её плоти не одна жизнь — целых три! Даже назавтра ещё останется и на послезавтра.

И только спустя три дня она кое-как обвыклась со своим новым положением и вспомнила, что не спросила мужа о единственном: кто они — мальчики, девочки? Или есть и те и другие? Она ждала, что Прокоша сам скажет, поскольку уже привыкала к его способности отвечать на незаданные вопросы, но он не сказал и имён не назвал, определённых стариками. Наверное, ему было всё равно, кто. Впрочем, и у Жени скоро пропало любопытство.

Однажды вечером она обнаружила у себя в светёлке новенький строганый стол и на нём — свиток выбеленной мягкой ткани, явно пролежавшей долгое время в сундуке. А ещё были нитки в клубке, иголки и старые зингеровские ножницы, почти источенные, но очень острые. Она и без слов поняла, что это и будет её первая домашняя работа — шить рубашки и пелёнки для будущих младенцев.

Это занятие отвлекло и увлекло Женю на целый месяц, и почти всё уже улеглось в душе, смирилось неведомым образом, но пошли дожди и стали желтеть листья. Обычного календаря погорельцы не держали, но точно знали, какой день седьмицы и какое число месяца, а Женя, чтобы не сбиваться со счёта, продолжала ежедневно писать в дневнике, и записи её становились всё короче. Жизнь с экономным на слова мужем-молчуном давала себя знать.

Когда же, по её расчётам, начался сентябрь, ей неожиданно приснился Рассохин. Непонятно, с какой стати, почему; ладно, если б вспоминала о нём, думала или воображала с ним близость, когда была близка с Прокошей. Возможно, где-то глубоко в подсознании отпечаталась мысль о побеге, запланированная на сентябрь, вот и пришло во сне, будто Стас лежит голый на куче песка возле глубокой тёмной ямы, вырытой бульдозером. То ли вскрышные работы на прииске, то ли пустыня кругом. Место непонятное, но сухой песок зыбится, утекает из-под него, а Стас не чует и вот-вот свалится. Женя хотела предупредить, чтоб отполз подальше, и проснулись с ощущением неясной тревоги.

Токсикоз давно прошёл, уже и животик стал оформляться, беременность она переносила легко, шитьём занималась, много и свободно гуляла по кедровнику, снимала белок, бурундуков и шишки собирала самые крупные, упавшие с вершин. И ещё забаву себе придумала: щёлкала орехи и скармливала Прокоше. Почти насильно высыпала, вдавливала ему в рот целую горсть зёрен, и он молча ел, трогая губами её ладошку. Жене было щекотно, ему — радостно.

А тут после этого сна с Рассохиным муж озаботился, будто видение подглядел или почуял её тревожность. И сам спросил:

— Не отпускает?

Женя вмиг догадалась, о чём речь, и как-то просто прижалась:

— Держит.

И весь был сказ. Но Прокоша собрался в дорогу сам, пестерь с припасом приготовил и ей отстиранную штормовку и брюки подал. Женя переоделась в походное, вышли на улицу, там уже сват Христофор в своём лешачьем образе, с пестерем и рогатиной за плечами. Как-то подозрительно глянул, хмыкнул, но сказал не о том, что подумал:

— Прямицей двинем.

— Куда мы идём? — спохватилась Женя.

— Дак к Рассохе в гости! — вместо него весело отозвался леший.