День рождения мира

прижимая его к себе для тепла. Она пела почти неслышно, - Суна мейя, суна на... сура рена, сура на... Монотонное ритмичное жужжащее мурлыканье согревало, создавало уют.

Должно быть, он задремал. Он лежал на полках, свернувшись калачиком. Он не имел ни малейшего понятия, как долго они пробыли в этом погребе.

Я прожил здесь сорок лет, алкая свободы, сказал ему мысленный голос. Это алкание привело меня сюда. Оно меня отсюда и выведет. Я буду держаться стойко.

Он спросил остальных, слышали ил они что-нибудь после окончания бомбежки. Все ответили шепотом, что нет.

Он потер затылок.

- Как ты мыслишь, Гана? - сказал он.

- Я мыслю, что холод ребенку вреден, - сказала она почти нормальным голосом, который всегда был тихим.

- Вы говорите? Что вы говорите? - заорал старик. Камза, сидевшая рядом с ним, похлопала его по плечу и утихомирила.

- Я пойду посмотреть, - сказала Гана.

- Я пойду.

- Да вы при одной ноге, - недовольно сказала старуха. Она закряхтела и поднялась на ноги, опираясь на плечо Эсдана. - Сидите тихо.

Она не включила фонарик, а ощупью отыскала лестницу и взобралась по ней, переводя дух на каждой перекладине. Она уперлась в крышку люка и надавила на нее. Показала кромка света. В полумраке они различили подвал, друг друга, темный шар головы Ганы на фоне света. Оно простояла довольно долго, затем опустила крышку.

- Никого, - шепнула она. - И ни звука. Словно в первое утро.

- Лучше подождать, - сказал Эсдан.

Она спустилась к ним и снова села. Через некоторое время она сказала:

- Мы выйдем, а в доме чужаки, солдаты другой армии. Куда нам тогда податься?

- Вы можете добраться до полевого поселка, - предложил Эсдан.

- Путь не ближний.

- Мы не можем знать, что нам делать, - сказал он после недолгого молчания, - пока не знаем, кто там, наверху. Ладно. Выпусти меня наверх, Гана.

- Чего ради?

- Затем, что я узнаю, кто они такие, - сказал он, надеясь на свою правоту.

- И они тоже, - сказала Камза со странным смешком. - вас не спутаешь.

- Верно, - сказал он. Он кое-как поднялся на ноги, отыскал лестницу и с трудом полез по ней. "Староват я становлюсь для таких дел", - вновь подумалось ему. Он поднял крышку и осмотрелся. Долго вслушивался. Наконец прошептал тем, кто остался внизу: "Я вернусь, как только смогу", - и выполз, с грехом пополам встав на ноги. У него захватило дух: воздух вокруг потяжелел от гари. Свет был странным, сумеречным. Он шел вдоль стены, пока не смог выглянуть из амбара в дверной проем.

То, что еще оставалось от старого дома, теперь не отличалось от прежних развалин, развороченное взрывами. Тлеющее, затянутое вонючим дымом. Мощеный двор был покрыт черным угольем и битым стеклом. Ничто не двигалось, кроме дыма. Желтого дыма, серого дыма. А над всем этим сияла ровная чистая рассветная синева.

Он пошел кружным путем к террасе, прихрамывая и спотыкаясь, потому что боль пронизывала не только ступню, но и всю ногу. Добравшись до балюстрады, он увидел