Ненависть

цо, запрокинутое к небу, взмокшие у висков волосы… Такой, каким она всегда хотела его видеть, — Дэмьен ее мечты, Дэмьен-для-нее. Но теперь и это отошло на задний план, вытесненное ноющей болью в груди и… да, и еще у основания косы — так, словно с нее неудачно попытались снять скальп.

Больно.

Она отрешенно потянулась к поясу, потом вспомнила, что опорожнила синий мешочек женщины из леса полностью, и досадливо закусила губу. Плечо ее не беспокоило, нет… Ее беспокоило, что она никак не могла решиться на то, что была обязана сделать. Если задуматься — да, обязана. Почти смешно — она не задумываясь шла по трупам, если люди вставали на ее пути, а переступить через саму себя не смогла. Отрезать косу и убить его потом?.. Это же всё равно что сначала разорвать девственную плеву, а потом потерять девственность. Неправильно. Гнусно. Смешно. Не так.

Она хотела потерять девственность правильно. На этот раз.

Хотела, хотела… Мало ли чего она хотела.

— Ну где ты? — не разжимая губ, спросила она, — Где ты, где? Я все-таки должна отрезать ее, да? Ну скажи: да, и всё!

Девочка в синем ничего не сказала. Кажется, она снова ушла.

Диз слабо вздохнула, положила пальцы на ободок кружки, доверху наполненной вином, легко толкнула. Глина негромко стукнулась об стол, по дереву растеклась темно-мерцающая лужица. Диз никогда, даже в детстве, ие боялась вида крови. Только костей. Белых. Она и снег поэтому не любила. Белый. Страшно. А красный — это ее цвет. Цвет ее волос, цвет диких маков, цвет девственной крови… цвет его лихорадочного румянца.

Это, без сомнения, ее цвет. Это их цвет.

«Господи, — вдруг подумала она, то ли с изумлением, то ли со страхом, — да о чем же я… о чем же я думаю?! Меня отделяет от него только стена… только коса, которую надо отрезать, — и всё?!»

— Да, — сказала Диз. — И всё.

Наверное, ей надо было просто произнести это. Сказать самой: да, и всё. Представить… притвориться, что все так просто, что никогда ничего не бывало проще, что она не чувствует холодного острого камня, безнадежно застрявшего в горле, не чувствует леденящего комка злобных слизких змей, шипящих где-то внизу живота, что не хочет закричать, сжав виски ладонями, не хочет сжаться, спрятаться, забиться в угол и уткнуть в ладони лицо, не хочет уснуть и проснуться где-то далеко и давно, так далеко и давно, что теперь и не вспомнить, и не думать, и не понимать, и не знать, что она подошла так близко, что уже не может остановиться… даже ради своей косы.

Она отерла липкие от вина ладони о ткань куртки, оставив на зеленом бархате темные длинные следы, подняла голову.

И увидела его.
* * *

Он шел по гладкой, как стекло, вейнтгеймской дороге, поблескивавшей в зыбком дневном свете, и, наверное, знал, что будет дальше. Вейнтгейм город небольшой… Не спрячешься. Да он больше и не хотел прятаться. Если говорить откровенно, он никогда этого не хотел. Его тело — дело другое, но эта проблема уже решена.

Поэтому он просто шел, спокойно и уверенно, лицом к бледному