Ненависть

арят. Меня. Мальцы испуганно зарываются в материнские юбки. А в глазах женщины — уже в сторону, уже мимо, уже не мне — в небо — счастье. Облегчение. И ненависть, ненависть, ненависть…

…И вот опять он, спокойный, сильный, мертвый, в черном, лицо против солнца, волосы треплет ветер, и думает, будто сможет — так. Спасибо, папа, спасибо, я стольким тебе обязан. Как прекрасно, когда кто-то замечает в тебе талант и даже находит способ развить его. Это приятно, это льстит, это помогает найти свое место в жизни. Всё равно какое. Главное — оно есть. Спасибо, папа, думает он почти с нежностью и рывком высвобождает меч из сдувшегося, словно воздушный шар, живота наемника, изнасиловавшего дочь эсдонского торговца пряностями. Спасибо, спасибо. Я многим тебе обязан, слишком многим, чтобы ты мог жить с этим и дальше. Ученик превзошел учителя, верно? Гордись мной. Ты ведь гордишься? Так хочется, чтобы ты хоть раз похвалил меня. Ну, скажи: горжусь, Дэмьен. Скажи! А ведь не скажешь — это больно, почти до слез. Не скажешь. Даже не подумаешь. Почему, папа? Я же всё сделал правильно. Ты говорил, что это — правильно. Почему же теперь в твоих мутнеющих глазах лишь ненависть, ненависть, ненависть…

…А потом ты. Ты-ты-ты-ты-ты. Твои глаза — как мои, только живые. Конечно: ведь ты живая. Ты-то живая. «Это! Была! Моя! Семья!» — И удар головой об стену, до искр. И эта музыка: светлая, тихая, вездесущая, как параноидально упорный стук дождя о закрытые ставни, — песня о мосте через снег в Вейнтгейме. Прости меня, прости-прости-прости, если сможешь, конечно. Но ты не можешь. Или не хочешь. В твоих-моих глазах я всё равно вижу ненависть, ненависть, ненависть…

Тогда я думал, что ко мне.

… Ненависть, ненависть…

Твоя ненависть, Диз даль Кэлеби. Никогда — моя.

Они разжали пальцы одновременно. Отпрянули: он — с изумлением, потрясением, разочарованием, почти брезгливостью, она — с ужасом, отчаянием, пониманием, с залитым слезами лицом. Посмотрели друг на друга: одинаковыми глазами в одинаковые глаза. Молча

Они уже всё друг другу сказали.

Дэмьен повернулся и, не проронив ни звука, быстро вышел из гостиницы. Диз проводила его взглядом, потом рухнула на стул и, уронив голову на руки, зарыдала — громко, отчаянно, навзрыд.

Хозяйка, прислуга и посетители ничего не заметили — ни Диз, ни Дэмьена, ни их разговора, длившегося меньше мгновения для окружающих и годы для них самих, ни сухой сосновой шишки, одиноко лежащей на липком от грязи столе.

Дэмьен быстро мерял шагами мостовую, опустив голову и высоко подняв воротник плаща. Больше всего ему сейчас хотелось вернуться в «Черную цаплю», забрать свою кобылу, если, конечно, хозяйка еще не продала ее, и уехать отсюда к черту… и даже дальше, если будет на то воля богов. Но он не сделал этого: ему нужно было хоть немного остыть. Если бы он вернулся сейчас и эта маленькая рыжая сучка еще была бы там, он убил бы ее голыми руками. Хотя, впрочем, она и этого не стоила. Каким же идиотом он был. Сейчас это его почти восхищало.