Страждущий веры (СИ)

— Вначале ты жаждала пробудить Безликого, а теперь желаешь остановить войну? Не слишком ли для сопливой принцесски? Мания величия, м?

— Я хотя бы что-то придумываю, а не ворую чужие цели.

— Я хотя бы не живу в воображаемом мире, где я самый важный человек в Мидгарде.

— Пффф!

— Пффф!

Показалась переправа — покосившийся деревянный мостик на ту сторону. За этот год по нему прошло столько людей с лошадьми, сколько за всё время не хаживало. Мы спешились, Микаш отдал мне поводья Беркута и перевёл Лютика. Мостик жутко скрипел под их ногами, копыта скользили на мокрых досках, но потихоньку они скрылись в тумане на другом берегу. Микаш вернулся, взял под уздцы Беркута, а меня подтолкнул к мосту. Идти по нему было не страшнее, чем перебираться через ущелье на Мельдау: невысоко и мелко, но мокнуть неохота. Хотя я и так вся мокрая от дождя. Перешла, поймала Лютика и вернулась к краю берега.

Беркут упёрся четырьмя копытами и не сдвигался с места, как Микаш его ни тянул.

— Давай же, трусливая скотина! Я прошёл, Лайсве прошла, даже Лютик прошёл. Это безопасно. Идём, или ты останешься один. Идём, волчья сыть, бросил бы тебя, но ты же пропадёшь!

Думал, я не слышу? Дёрнул за поводья ещё раз, ещё и ещё. Беркут ступал на мост и пятился. Шаг вперёд — два назад. Миновало полчаса. Я устала ждать. Они наконец двинулись, прошли на корпус, два, середина, почти добрались до берега.

Хрясь!

Мост надломился, и Микаш с конём полетели в воду. Подняв тучу брызг, Беркут вскарабкался по крутому берегу и промчался мимо нас. Я отпустила Лютика и рванула к Микашу. Вдруг его задело копытами? Он поднимался из воды, отплёвываясь от ила и песка, грязный и мокрый. Рана на лбу снова кровоточила. Но в остальном... он был жив.

— Почему ты не держишь лошадей?! — крикнул Микаш.

Я вскарабкалась на берег. Лошадей уже и след простыл: и забияки Беркута, и флегматичного Лютика.

— В какую сторону они побежали? — поинтересовался Микаш, вылезая за мной.

Я пожала плечами и опустила голову:

— Я испугалась, что ты ударился и можешь захлебнуться...

— Дура!

Он рухнул на землю и закрыл лицо руками, лежал так очень долго. Я беспокоилась, но подходить боялась, слонялась туда-сюда, ругая себя и не зная, что делать. Под ногами звякнула железяка. Я едва не упала, запнувшись об неё, нагнулась и нашла в траве меч. Видно, из тюков выпал. Микаш так о нём заботился, как иные родители о детях не заботились. Может, хоть это его оживит? Я вложила эфес в ладонь Микаша.

— Там перелесок. Давай разобьём лагерь и разведём костёр. Надо просушить одежду, — уговаривала я, но он не двигался. — Вставай, пожалуйста, я очень виновата, но тут ничего не поделаешь. Прости меня, и пойдём дальше. Если будешь лежать здесь, замёрзнешь и умрёшь.

Я потянула его за руку. Он вырвался и поднялся сам. Я хотела подставить ему плечо, но он шарахнулся в сторону и пошёл сам, неся в руках свой меч, словно тот служил ему опорой. Я брела позади, боясь разозлить его ещё больше. Мы добрались до кедровой рощи, невесть как проросшей посреди голой степи. Или это знак, что степь закончилась? Под раскидистыми ветвями мы укрылись от дождя и ветра. Я хотела насобирать хвороста, пока Микаш отдыхает, но он пошёл сам. Я подбирала с земли, а он обламывал ветки с деревьев. Без топора ему приходилось туго. Я так виновата!

Огонь мы всё-таки развели и развесили над ним одежду. От неё шёл белесый пар, смешанный со смолистым запахом хвои. Животы урчали от голода. Молчание угнетало.

— Это конец. Без лошадей и карты мы отсюда не выберемся, а без еды сдохнем от голода, — поделился своими мыслями Микаш.

— Я слышала, что в кедровых шишках есть орешки. Они съедобные и очень сытные, — я протянула Микашу шишку с одной из содранных им веток.

— Мы не белки, чтобы есть шишки! — он швырнул её в огонь.

— Тогда, может, попробуем есть белок? Собьём их с ветки и... — я подобрала камень и замахнулась.

— Для этого нужна праща, а у нас её нет, — он отобрал у меня камень и выбросил. — Прекрати нести чушь — бесит! Если бы ты не отпустила лошадей...

— Извини, я говорила, что из меня плохой попутчик. Но я хотя бы пытаюсь что-нибудь придумать, а не только ною и жалею себя. И не смей говорить, что я одна во всех неудачах виновата!

Я встала и побрела прочь. Он не бежал за мной, а в глубине души хотелось извинений, заверений, что он был неправ и станет лучше... Что он все ещё любит... Хотя, зачем мне это? Зачем мне этот грубый, озлобленный неудачник?

Было тепло. Яркий солнечный свет лился сквозь огромные стрельчатые окна. Пахло розовым маслом.

— Быстрее, дорогой, нас ждут, — мурлыкнул ласковый голос, дыхание опалило ухо, влажные губы коснулись шеи. Нет, не для того, чтобы выпустить зубы.

— Подождут, — ответил он, задыхаясь от восхищения. Такая красивая, пускай даже в мужской одежде и с короткой причёской. Разноцветные глаза — один голубой, другой зелёный — лукаво щурились. Хотелось целовать их, и только. — Им казнь отложить в радость. Слишком многое случилось, не осталось времени даже... на нас.

Микаш притянул её к себе.

— Так нельзя, это наши обязанности. Мы должны остановить войну. Чуть-чуть осталось. Сил много не отнимет, — усмехнулась Лайсве и коснулась пальчиком его носа.

Микаш обернулся к прикроватной тумбе, на которой лежал закопчённый череп, поднял его и вгляделся в вырезанный там вензель «Комри».

— Жалеешь его? А он тебя когда-нибудь жалел? Он хоть когда-нибудь кого-нибудь жалел? Он сам это выбрал! — холодно отрезала она.

— Он всегда всё выбирал сам, даже смерть. — Микаш нехотя вернул череп на место. Жаль, друга не вернуть.

— Не волнуйся, я никому не скажу, какой ты слабый и нежный внутри. — Лайсве встала на цыпочки и поцеловала в губы. — Ты моя любимая зверушка!

Она бросила ему голубой плащ с золотым кантом по краю капюшона и надела такой же белый.

— Идём же!

Он пошёл, как привязанный, хоть и не хотелось вовсе.

Они спустились по широкой мраморной лестнице, укрытой голубым ковром, и прошли в резные дубовые двери, за которыми прятался круглый зал с трибунами по периметру. Здесь заседали люди в голубых плащах; у пятерых в центре на капюшонах была золотая окантовка и такие же разноцветные глаза, как у Лайсве.

— Ведите заключённых. Кто у нас сегодня? — командным голосом поинтересовалась она.

— Перебежчики. Просят о снисхождении: они узрели Истину, — ответил один из пятёрки.

Лайсве закатила глаза:

— Ведите живее! — Шепнула Микашу на ухо: — Если не можешь, я сделаю всё сама.

Он кивнул и отступил к остальным. На противоположном конце зала открылась неприметная дверь. Стражники втолкнули в неё потрёпанного пленника со связанными за спиной руками. Он распластался перед Лайсве. Её губ коснулась презрительная ухмылка.

— Что, Йорден Тедеску, почтенный Сумеречник Заречья, надеешься предательством выторговать себе жизнь? — спросила Лайсве, ударив его поддых острым носком сапога.

Микаш с трудом признал в похожем на плешивого крысёныша оборванце своего хозяина.

Йорден заскулил, сгибаясь пополам, запричитал:

— Милосердия! Я отрекаюсь от колдовства Сумеречников. Я узрел Истину!

— Что же заставило тебя прозреть? Казни товарищей? Месяц в казематах? Пытка на дыбе? — она подмигнула Микашу. — Почему ты не видел Истины, когда унижал слуг у себя в замке? Почему не видел её, когда обирал селян до последней нитки? Почему не видел её, когда желал смерти своей невесте?

Лайсве пнула его сапогом так, что он харкнул кровью. На белоснежных полах плаща проступили бурые пятна.

— Слизывай! — потребовала она. — Хочешь, чтобы твоя смерть была быстрой — убери за собой!

Микаш обнял её и зашептал в ухо:

— Это ни к чему. Давай уйдём.

Она откинулась назад и провела пальцем по его щеке:

— Тогда объяви вердикт. Сможешь?

— Повешенье, — не глядя на скулящего пленника, бросил он.