Страждущий веры (СИ)

Даже на злость и отчаяние сил не осталось. Поругаться, или деньгами стребовать за невыполненные обязательства? Глупо, конечно. Я кивнула и позвала Микаша:

— Идём. Не хочу здесь оставаться.

Настоятель закрыл ему глаза чёрной повязкой и вручил палку. Микаш проверял с помощью неё, нет ли впереди препятствий. В храме служки укажут ему путь, а дальше справляться придётся самим.

Я уже выходила, когда настоятель окликнул меня.

— Наслышан о твоих успехах. У тебя редкий дар, но не стоит светить так ярко, иначе потухнешь раньше времени.

Он отвернулся. Я повела плечами. Потухну, да, именно так я себя чувствовала. Впрочем, уже неважно.

— Ваш «друг» много интересного в бреду рассказывал. Что он простолюдин из разорённого демонами села. Звал сахарную принцессу Лайсве, не знаете такую?

— Чего в бреду не привидится?

— Вы не умеете лгать, ну да ладно. Просто такая любовь ни к чему хорошему не приводит. Вы из разных миров.

— Да какая там любовь! — отмахнулась я и ушла.

Вот с Безликим действительно из разных.

Нас проводили во двор и вернули пожитки. Безучастному Микашу помогли забраться в седло. Я залезла на Лютика и снова взяла Беркута на привязь. Мы поехали. Конечно, нужно было переждать в храме, пока к Микашу не вернётся зрение, но я не хотела задерживаться тут ни на мгновение. Стены из толстого песчаника, красные рисунки, тошнотворный запах болезни и душераздирающий зов отовсюду опротивели. Ещё пару часов здесь, и я упаду, чтобы больше не подняться.

Короткий осенний день уже приближался к зениту. Солнце пламенеющим золотом укутывало землю. Было ясно и холодно. Тихо. Это помогало прийти в себя.

— Отпусти, я поеду сам, — мягко попросил Микаш.

Беркут стоял неделю. Вдруг начнёт дурить? Микаш и здоровый-то плохо с ним справлялся. Не разрешить — уничтожить его гордость, разрешить — подвергнуть риску. Я не знала, что хуже. Мы ехали как раньше, Микаш не настаивал. Я пыталась дотянуться до него эмпатией, насколько хватало подорванных сил, но натыкалась на глухую стену, словно он был опустошён не меньше меня. Беркут вёл себя спокойно, поэтому я отвязала верёвку от его удил.

— Спасибо, — пробормотал Микаш, когда я проехала мимо и стала впереди.

Странно, он расслабился, а жеребец будто чувствовал, что сейчас не время для баловства. Может, тоже жалел? Микаш гладил его по шее, распустив поводья, и позволял самому выбирать путь.

Вечерело. Я искала ещё одну рощу для привала, но впереди была только сухая трава.

— Река близко, — заметил Микаш.

Я оглянулась: ничего не видно.

— Сыростью тянет, — он махнул рукой в сторону. — Роща там.

Своих идей у меня не было, поэтому я послушалась. Микаш оказался прав: вскоре мы наткнулись на небольшую дубраву. Солнце уже садилось. Мы спешились и разбили лагерь. Всё пришлось делать одной: распаковывать тюки, поить лошадей, собирать хворост, колоть дрова, разжигать костёр, готовить ужин. Я для себя-то не всегда справлялась, на двоих было ещё сложнее, но намного легче, чем в храме. Микаш сидел, привалившись к толстому дубовому стволу. Я вложила ему в руки плошку с похлёбкой и ложку. Есть у него не получалось — большая часть лилась мимо рта. Помочь он мне не позволял, поэтому я отсела подальше и старалась не смотреть. После ужина мы долго чего-то ждали в мрачной тишине.

— Будешь и дальше таскать меня за собой как ручного медведя?

— Я будто проплыла Сумеречную реку туда и обратно, чтобы тебя спасти. Не заставляй меня жалеть.

— Прости.

Он потупился. Я сдвинула костёр, накидала веток, расстелила одеяла на ночь и показала Микашу его постель.

— Расскажи мне сказку, — попросил он, усаживаясь. — Про слепого рыцаря. Ты обещала.

— Прости, не могу. Я умру, если скажу ещё хоть слово, — я легла и укуталась в одеяла.

— Тогда можно я? — тёплые руки опустились мне на плечи.

Если ему от этого станет легче. Он положил мою голову себе на колени и гладил меня по волосам. Как ему теперь жить? Как нам теперь жить, ведь он навсегда...

— Жила-была звёздочка. Не сиделось ей с сёстрами на ночном небосводе. Хотелось дарить тепло всем зверям в лесу не только ночью издалека, но и днём, соприкасаться с душой каждого из них. Она спустилась в лес. Её яркий свет завораживал. Звери тянулись к ней, касались её, уносили с собой частички света. Только слепой крот не видел её, нёс в нору червей и корешки и дивился восторгу зверей. Звёздочка отдавала себя без остатка, а звери всё брали и брали, ничего не принося взамен.

Лишившись сил, звёздочка упала и погасла, звери забыли о ней и разошлись. Только слепой крот, который не видел её света, подобрал её и унёс к себе в норку. Там, в тепле и сухости, он выхаживал её долгие зимние месяцы, пока она снова не засияла. Обретя силы, звёздочка снова захотела к зверям, но злой крот желал спрятать её ото всех, чтобы она светила только для него. Светом, которого он никогда бы не увидел. Он бы не брал у неё ни капли, ухаживал за ней, чтобы она жила с ним как можно дольше. Но он знал, что одна во тьме она зачахнет, как бы он ни старался её спасти. Он отпустил её наверх и ждал, пока ей вновь понадобится помощь. Так они и жили. Она отдавала всю себя другим, а он выхаживал её, когда она падала без сил и гасла. Их дни оборвались вместе, потому что ни один не мог жить без другого.

Его лицо стало необычайно безмятежным в лунном сиянии. Когда глаза закрывала повязка, выделялся породистый подбородок. Руки, такие сильные, убаюкивали нежными прикосновениями, возвращая всё то, что я потеряла в храме.

— А ты, оказывается, романтик.

Он улыбнулся той самой искренней улыбкой, которая никак не выходила у меня. Я завидовала его подлинности, таланту, страсти, способности так остро ощущать мир, не затуманенный грёзами о несбыточном. Согревалась и дремала. Кто-то бродил вокруг лагеря, посверкивая в темноте глазами. Я теснее прижималась к Микашу, прислушивалась к его мерному дыханию, стискивала эфес меча и снова засыпала. Под утро звуки утихли. Проснулась я уже за полдень, отлежав на жёстком все бока. Микаш сидел у потухшего костра. Повернул голову на моё шевеление и улыбнулся.

— Долго я?

— Твоя аура истощилась. Нужен был отдых, — безучастно ответил он и отвернулся.

— Пересветила?

Микаш усмехнулся. Жалко, что он не может видеть моей улыбки. Я сходила к речке умыться, развела костёр и приготовила кашу на двоих. Микаш уже почти не обливался, когда ел.

— Видишь, не всё так плохо? — попыталась я подбодрить его.

— Да. Я вообще-то никогда не любил... смотреть. Только по твоему лицу скучаю.

Он неловко замолчал. Я тоже потупилась. Странный парень, влюбился, да ещё так... Что же в этом измождённом, обветренном лице может нравиться? Он выдумал себе меня другую.

— Ночью вокруг лагеря кто-то ходил. Слышал? — я сменила тему.

— Пересмешница. Раньше она дожидалась, пока ты уйдёшь. Теперь тоже хотела, но ты спала слишком долго и с рассветом ей пришлось оставить нас. Следующей ночью она заберёт меня.

— Почему? — безразличие в его голосе убивало. — Ты сразишься с ней и победишь. Тебя же никакая зараза не берёт!

— Не напоминай. Я и зрячий-то проиграл всухую, а слепого она меня за пять минут сделает.

— Хорошо, тогда сражаться буду я! — Меня разобрала злость. — Потренируюсь чуток и смогу. Ты сам говорил, что у меня здорово получается.

— Тренировок недостаточно. У тебя нет боевого опыта, когда уже не думаешь, а чувствуешь, откуда придёт удар и как от него защититься. Потому и с вэсом у тебя не получилось.

— Если позволить пересмешнице сожрать нас без боя, то опыта не появится. Я хотя бы пытаюсь, а не жалею себя без конца. Будешь помогать?

— Я ничего не вижу, — он развёл руками, никак не отреагировав на мою гневную тираду. Мог бы хоть притвориться!

Я вымыла посуду, взяла меч и повторила всё то, чему уже успела научиться. Микаш статуей замер у костра. Почему он так легко сдался? Это при его-то твердолобом упрямстве!