Хроники Обетованного. Осиновая корона (СИ)

Боль есть мера всех вещей, если быть точным. Так выразился философ - но удачная мысль повисла в воздухе, не получив продолжения. Люди во всём таковы: часто не доводят до конца то, за что берутся. Помогают вполсилы, грешат исподтишка, лгут с боязливой оглядкой... Ему это не казалось пороком, даже наоборот. Просто сам он не умел бросать что-либо на полпути. Иногда хотел, но ничего не получалось: игра затягивала его, страсть и жажда требовали воли, ходы просчитывались в уме сами собой.

Жизнь - это охота. Он никогда не останавливался.

Он спешился и присел рядом с разбухшей тушей, изучая следы на земле. Чёткие и крупные, они вели на север, к Старым горам. Под животом того, что прежде было лошадью, виднелся втоптанный в грязь край плаща, подбитого соболем.

Ему не нужно было сдвигать тушу, чтобы узнать: плащ альсунгский. А тело они увезли с собой, в предгорья - судя по запаху.

Зачем? Вариантов масса, на самом деле. Люди неподражаемы.

Мера всех вещей. Знание правды мешало ему полностью согласиться с философом. Боль... Суть уловлена верно, но с грубой прямолинейностью. В ти'аргском есть похоже звучащее слово - страдание. Тут уже чувствуется, так сказать, процесс переживания, его лихорадочный пульс; однако из глубины прорастает ошибка.

Любовь.

Вот что может зваться мерой всех вещей. Только она.

Он любил людей и агхов, драконов и кентавров, и тех, кто родился с таким же лукавым, двойственным духом, как у него. Он любил всех живых тварей в Обетованном, а заочно - и в Мироздании за его пределами. Любил и хотел узнать лучше, как можно лучше, обесценив покровы тайн. Эти тайны, разнообразнейшие способы лгать о себе и других, восхищали его.

Он обрёл свою дорогу, нащупал её в темноте, когда понял и принял эту жестокую любовь. Когда стал первым оборотнем-барсом, который устремился к людям лишь потому, что сам возжелал их.

Оказавшись на востоке Обетованного, на чужой и странной земле, он сначала не хотел помнить: если уж начинать что-нибудь, то лучше - пустым. Будто ничего до этого не было. Будто он ни разу не бежал по снегу в горах на севере Лэфлиенна, задыхаясь от льдистого воздуха, не преследовал на охоте хромую ламу, не складывал песен, не любил, не дрался до первой крови с Двуликими из волков... Не лежал ночами без сна, вновь и вновь задавая себе одни и те же, измотавшие нутро вопросы. Кто я, зачем здесь? Сколько ещё ликов - правдивых и ложных, прекрасных и жутких - можно во мне найти, вырастить, а потом уничтожить, втоптав их в прах? Отчего мне-человеку не стыдно за растерзанную просто так, без голода, жертву, а мне-зверю - за ложь, похоть, гордыню, не знающую границ?

Помнилось всё. У Двуликих до злорадности цепкая память.

Он с одинаковой силой любил эту мёртвую лошадь и мёртвого человека, который вгонял ей шпоры в бока; но всё же тех, кто сбежал, убийц-"коронников" - чуть сильнее. Потому что они были победителями. Потому что крепче держались за чудо жизни.

Это не значит, конечно, что они способны довести игру до конца, наделить её красотой, вознести до произведения искусства. На это мало кто способен; встречая таких счастливцев, он был счастлив и сам.

Он поднялся, всматриваясь в даль - в склоны Старых гор на горизонте, в неровное, тёмное пятно деревни у оврага. Осень выпила краски из небес и травы; он вдруг понял, что давно не жил столь печальной осенью.

Может, всё дело в том, что он слишком зажился, даже для своей расы?..

Лошадь за спиной нетерпеливо фыркнула, напоминая, что пора в путь. Окрасом она походила на ту, что лежала у обочины под роем мух. Неплохой сюжет для рисунка. Снова, что ли, взяться за кисть или тушь?

Возможно, но не сейчас. Он ещё не завершил эту партию.

Он запрыгнул на лошадь, не потрудившись затолкать ногу в стремя: всё равно ведь никто не видит. Лошадь всхрапнула, но покорно дожидалась команды. Животные всегда любили его.

- Устала? - тихо и ласково сказал он ей, проводя ладонью по гриве. - Ничего. Скоро сделаем привал.

Он чуть-чуть наклонился вперёд, сжав коленями бока животного - слегка, чтобы не причинить боли. И лошадь пошла. Разбухший труп соплеменницы не пробудил в ней никаких чувств; истинно философское равнодушие.

Эйджх внутри шевелился, ворчал, намекая: пора пробуждаться. Времени не хватало, и он не оборачивался уже третий день. Пора бы сегодня ночью плюнуть (временно) на свою забавную псевдослужбу, разрешив себе обратиться и поохотиться. Хотя бы вон в том крошечном ельнике...

Он проследил за лордом Иггитом, новым предводителем "коронников", от Хаэдрана до родового замка Р'тали. Люди лорда разъехались оттуда на другой день, причём по разным дорогам. Его догадки подтверились: эти люди, считающие себя бунтовщиками (о, они не видели настоящих бунтов - вот он был в Минши в пору Восстания...), обрели влияние в разных частях королевства, а их число за последние месяцы выросло в разы. Так растёт семя, вскормленное дождями и потом пахаря. Так растут перемены.

Наместник недооценивает их - не берёт в расчёт семя до тех пор, пока не увидит росток. Но тогда будет уже поздно.

Восхитительно. Люди восхитительны, как и узоры, что ими плетутся... Узоры красоты, предательства, смерти. Он упивался всем этим, удаляясь в блёклый мир Волчьей Пустоши. Упивался своей любовью, какой бы безумной она ни была. Разве это - не единственный подлинный смысл Обетованного, не мера всего и вся?

Ни наместник, ни тем более лорд Иггит не интересовали его сами по себе. Однако они уже стали элементами узора, проявили себя в игре, и дороги назад для них не было.

Лениво размышляя, он снова ехал на север - в замок одного из приятелей Р'тали. Туда вели следы шайки "коронников", оставившей на тракте убитых альсунгцев; лишь тело последнего зачем-то скрыли, на два других он наткнулся вчера. Очень ожидаемые расправы, итог накопившейся злобы. Большинство людей поступает ожидаемо.

Ожидаемо поступает и наместник с напыщенным именем. Умирающий, носящий обречённый на гибель титул. Жаждущий любви и успокоения.

Он понимал - да и наместник скоро поймёт, - как важны они в судьбах друг друга. Чувство этой важности никогда не обманывало его. Особое напряжение, особый голод.

Лошадь, наслаждаясь свободой и ровным участком тракта, поскакала быстрее. Он приник к седлу и радостно засмеялся, представив, как наместник наконец-то попросит его о последней любви, о последнем милосердии в своей жизни. Об исцелении от её болей и тягот.

Он смеялся, смеялся, и слёзы текли по лицу - от хлещущего навстречу ветра.

ГЛАВА XXXII

Лэфлиенн. Селение боуги под холмом Паакьярне

Пространства под холмами, где ютятся боуги, Уна всегда представляла себе неким изнаночным, неправильным миром. Ей казалось, что всё там должно быть далёким от живого, "поверхностного" Обетованного, как сны далеки от реальности. Но там росли те же сосны, та же трава, а воздух так же (разве что чуть настойчивее) гудел от магии. И всё это - камни, деревья, их вздымающие землю корни - тонуло в непроглядной темноте.

Мрак, однако, рассеялся уже через полсотни шагов, когда стайка их изящных низкорослых провожатых замедлила свой полубег. Окошки в соснах горели тёплым янтарным светом; над просторной поляной, весь центр которой занимал плоский, как стол, пень, парили светлячки и бледно сияющие сгустки чар (Индрис звала такие нехитрые заклятия "свечками"). Сердце Уны всё ещё сильно билось - особенно после того, как пришлось передать Инея одному из боуги: отдаляться от него даже на такое расстояние было неудобно до мучительности. Лорд Ривэн крепко держал её под руку, но Уна надеялась, что и сама не позволит себе споткнуться.

Горящие и тёмные, точно провалы глазниц, окна виднелись и вне поляны, в глубине сосняка. Место отдавало пустотой, но не заброшенностью; Уну не оставляло ощущение, что за ней наблюдают.

Мерзкое ощущение - почти как перед нападением на тракте. Или перед тем, как раскрылись доносы Бри.