Великая Ордалия (ЛП)

Сама земля казалось кишит паразитами и гниет…

Ну пожалуйста! Как мог я не верить в тебя?

Повернувшись, Саубон увидел Богуяра, опасно склонившегося над выступом парапета, яростно бьющего себя в грудь и извергающего на головы врагов потоки какой-то неслышимой брани. Лицо его, налившееся кровью, алело столь же ярко, как и его борода, запутавшиеся в её прядях нити слюны блестели в солнечном свете.

Ты знаешь моё сердце лучше, чем я сам!

Словно к огрызку яблока, брошенному в муравейник, Даглиаш …сползалась к ним. Шранки сбивались в колонны, валили оравами и толпами, со всех сторон стекаясь к Кёвочалу. Черные стрелы уже летели в них, колотя по парапетам. Некоторые из его людей выламывали камни из искрошившейся кладки и швыряли их вниз, на головы существ, уже вовсю взбиравшихся прямо по стенам башни…

Холька устроил целое представление, вытерев огромным булыжником свой окольчуженный зад, а затем яростно метнув камень в тощих и умудрившись добросить его до самой стены, вдоль которой Саубон чуть ранее бежал к башне. Сразу трое существ упали замертво от брошенного булыжника — и весь отряд тут же разразился ободрительными возгласами, словно приветствуя удачный бросок счетных палочек. И тут экзальт-генерал осознал со всей глубиной и перехватившей его дыхание очевидностью… Смерть. Понял он. Смерть! Он постиг всю грандиозность врученного ему дара.

— Восславьте Его! — смеясь, вскричал он не способным его услышать, но ещё способным верить людям, — Хвала нашему Святому Аспект-Императору!

Явилась смерть. Она всегда является. Но встретить её можно по-разному…

И мало кому достаётся смерть столь славная, какая досталась им.

И его дружина, его люди узрели это, как и он сам. Невозможный свет их Господина и Пророка воссиял в их очах и сердцах. Они смеялись и ликовали, хотя весь мир щетинился железом и вопил — и продолжали смеяться даже тогда, когда первые из них рухнули на колени со стрелами, торчащими в глазницах…

— Слава! Слава Ему!

Шранки, вскарабкавшись на стены, уже перебирались через парапеты.

— Хвала Анасуримбору Келлхусу!

Смерть закружилась вихрем.

Саубон противостал натиску, кромсая врагов, ломая свистящие в воздухе тесаки, круша чёрные шлемы. Сначала казалось, что это легко — рубить и резать рычащие морды, стоит только тем показаться над краем башни. Они сбрасывали шранков вниз, словно визжащих кошек, и казались неуязвимыми в своём бастионе. Дождь из чёрных стрел сразил омерзительных тварей не меньше, если не больше, чем воинов Саубона. Тридцать восемь душ оставалось в его отряде. Сообразуясь с возникавшей то тут, то там нуждой, они расположились по периметру боевой площадки Алтаря линией, становившейся всё тоньше, ибо всё больше и больше шранков взбирались на башню со всех сторон. Кёвочал вскоре выглядел словно бы одетым в гротескную юбку, состоящую из карабкающихся по его стенам тварей, башня казалась теперь лишь чем-то вроде не слишком высокого восьмиугольного вала, выступающего из кипящего, словно суп, сборища гнусности. Создания уже перехлестывали через все парапеты. Защитники вынуждены были отступить, сомкнув ряды и образовав осаждаемый врагами круг, в котором каждого человека отделяли от его задыхающегося от усталости брата лишь пара шагов. Саубон продолжал возглашать имя своего Господина и Пророка, хотя уже и сам не знал — делает ли он это ради воодушевления или ради мольбы. Никто не смог бы услышать его, поглощенного гниющей глоткой Орды, а имя Аспект-Императора стало чем-то пустым, лишенным значений и смыслов, лишь рефлексом, порожденным ужасом, насилием и прочими формами Тьмы, что была прежде. Да и дружина его стала уже чем-то, лишь немногим большим, нежели тенями, сражающимися с другими тенями — ползущими или же скачущими. Мир каким-то странным образом резко свернулся, сжался внутрь себя, став туго натянутым пузырём, жадно всасывающим оставшиеся экзальт-генералу мгновения жизни и смерти. Его нимилевый клинок вонзался и рубил, резал и кромсал бледную как рыбье брюхо кожу, прокалывал щеки, крушил зубы. Стрелы звенели, отскакивая от его шлема, бессильно стучали по его древнему куноройскому хауберку. Он пнул ногой обветшалую кладку парапета, обрушив целую секцию, и встретился взглядом с одной из цепляющихся за стену мерзостей. Глаза, подобные чёрным мраморным шарикам, утонувшим в наполненных маслом глазницах, искаженное яростью лицо, смятое как зажатый в кулаке отрез шелка, слюнявая, полная дикости, ухмылка,  изгибающаяся всё сильней и сильней — до каких-то совсем уж немыслимых пределов лишь затем, чтобы пропасть, исчезнуть, раствориться… Судьба поскупилась даже на малейшую передышку или миг торжества. На скруглённые временем губы парапетов вскарабкалось ещё больше гнусных тварей, похожих на кишащих вшей с человечьими лицами. Его клинок метался и разил, кромсая ржавое железо, выпуская из по-девичьи бледных тел струи и целые потоки лиловой крови. Келлхус! — вопил он — Келлхус! Келлхус! Келлхус! Но дышать становилось всё тяжелее, в нижней части груди что-то жгло… нечто, что следовало бы выдернуть. Сдавливающая боль терзала левую руку. Он шатался. Неподалёку корчился на животе Мепиро, из спины его торчало короткое копьё. Что-то, какое-то сотрясение отозвалось в его костях — удар по голове. Земля, как ему показалось, вдруг встала вертикально, саданув его по щеке…

Келлхус!

Несмотря на навалившуюся на его плечи гору, Саубон заставил себя подняться и встать на колени.

Он увидел стоящего на парапете Богуяра  —  алеющая кожей ожившая ярость, одна нога попирает искрошенный зубец, рот заливает кровь, в покрытом кольчугой плече торчит вражье копьё.  Холька удерживал левую руку воздетой к небесам, голый шранк, насаженный челюстью на сломанный меч, содрогался над разверзшейся внизу бездной — фаллос существа торчал вверх даже перед самой смертью. Правой рукой  Богуяр сжимал свою огромную секиру, сулящую бледным, толпящимся вокруг него тварям потоки крови и неисчислимые бедствия. Но тут, откуда ни возьмись, на спину холька прыгнул очередной шранк, визжащий и полосующий его ржавым железом, и красноволосый воин, не удержавшись, рухнул вниз с парапета древней башни.

На освободившееся место с внешней стороны тут же взобрался ещё один шранк,  лицо его оставалось неподвижным, как фарфор, и прекрасным, словно у мраморной статуи — до тех самых пор, пока исказившая его черты ненависть не сокрушила эту красоту, превратив её в нечто нечеловеческое.

Сильный  удар опрокинул его. Оползающий куда-то,  словно бы слоящийся мир.

Ощущение чего-то, находящегося внутри него, и  текущего.

Келлхус…

Сквозь пейзаж, состоящий из множества топчущихся ног и босых, искривлённых ступней, он увидел лицо Мепиро, бледно-белое, утемнённое неистово мечущимися тенями, подёргивающееся от ритмичных толчков.

Нет.

Что-то случилось. Что-то…

Столь громкие звуки. Столь яркий свет…

Образы, достаточно живые и полные, чтобы обмануть восприятие…

Даглиаш исчезла — вместе с его дыханием, вместе с биением его сердца.

То странное отсутствие ощущений и чувств, что он сейчас испытывал, можно было сравнить разве что с падением. Пустота расстилалась вокруг того вращающегося места, где он сейчас находился, или — поскольку он вдруг осознал, что неподвижен —  это она вращалась вокруг него.

А затем было невероятное, катастрофически реальное  столкновение, словно он рухнул в пропасть и, совершенно обездвиженный, ударился о её дно…

  Он открыл глаза…внутри уже открытых глаз… Щека его покоилась на жестком ковре из стоптанных трав, вокруг него и над ним буйствовали и метались тени — переступающий лес лошадиных ног… Люди сражаются с людьми? Да. Галеотские рыцари схлестнулись с облаченными в позолоченные доспехи койаури.

  Менгедда?

О Господи! По сравнению с землей его ярость казалась такой пустой, такой бренной! 

Он  взирал вдоль стоптанных трав. Недвижимый, он увидел как юноша в тяжелых, старомодных доспехах рухнул с коня и упал — также как он. Его светло-русые волосы выбились из-под  кольчужного капюшона. Юноша смотрел на него в ужасе и смятении и, вдруг потянувшись вперед, схватил Саубона за руку, сжав его огрубевшие пальцы, словно стеклянные гвозди, ибо они не чувствовали совершенно ничего…