По осколкам (СИ)

— И не моего тоже, уважаемый Борк, — говорю я громко. — Но вы правы. Едва вы перейдете на другую пищу, проникшее в ваши тела искажение уменьшится.

— Да, надо дать людям такую надежду. Но где взять эту другую пищу? — замечает Борк.

На меня нацеливаются взгляды почтенного собрания. Старики, а смотрят как дети, будто я сейчас чудо сотворю. И они намерены меняться. Вернее, они считают это обменом, хотя это не больше, чем лихая жадность: сначала взяли то, что было мое, а теперь требуют еще что-то отдать, что-то сделать, вымогатели.

Сложное чувство, очень сильное и сложное — нелюбовь к людям, забравшим у меня моего Мастера. Мы защищаем разум, поддерживаем его и его носителей. Но сейчас эта нелюбовь поселяется во мне как нечто, способное потеснить все принципы и задвинуть их так далеко, где начинается чистый гнев.

Чтобы мой гнев, рвущийся наружу, не обрушился на людей, которых я же должна беречь, я прикрываю глаза, втягиваю носом воздух — и на медленном выдохе говорю:

— Все идеи я изложу только тому, кто будет из них выбирать.

А снаружи новая волна криков бьется о каменный утес башни. Кто-то визжит.

Старики заозирались. Может, они и убедили бы друг друга, что нас надо отпустить и самим заняться своими делами, навести порядок. Но тут в стену как бухнет! Словно бросили камень роста в два, не меньше. Как не снесли только?

Почтенный Тар, перепугавшись, падает на скамью, переваливается через нее к стене, цепляется за сиденье кривыми пальцами. Из-за спин бледных, но неподвижных трех старейшин доносится его визг:

— Стража! Запереть двери. Эту — прочь. Запереть все!

— Прочь не доведем, — гудит один из охранников и косится на дверь, куда уже опускают увесистую перекладину. — Какое прочь? Порвут.

— Ко второй, в подвал! — выдает сообразительный Борк и поворачивается к почтенным. — Несите трубы, пойду говорить. Надо унять, не то нам шеи свернут… Тар, поднимись уже!

Тот боязливо встает. Даже среди галдежа и шума я слышу, как скрипят у него дрожащие колени.

— Чего? — растерянно спрашивает он у Борка.

— Поднимись, говорю!

— Ну, я…

— Да не на ноги! — раздраженно орет Борк и тычет пальцем в потолок. — Зови, чего уж!

Тар спохватывается, оставляет возле скамьи свою мимолетную растерянность и с проворством молодого, спешащего на свидание, бросается к дальним дверям. Их едва успевают перед ним открыть, иначе бы снес, наверное.

Один стражник, у которого неестественно узкие плечи, слушаясь жеста почтенного Борка, медлит немного и выводит меня в те же двери. Слышу шум, который производит Тар, метнувшийся по лестнице наверх, но мне копьем указывают вниз. Иду неспешно.

Через один виток спиральной лестницы становится ощутимо холодней. Потом отодвигается шум поверхности, только эхом далекого грома звучат удары по стенам.

Еще виток. Воздух сырой и душный одновременно. Грубые занозистые балки держат земляные стены, под прогибающимися деревянными ступенями шуршат мелкие камешки. Свет льется из тусклых ламп: не то стекло, не то плотный пузырь, внутри дрожит огонек — и так на каждом круге. Чутье подсказывает мне, что здесь свет не поддерживают постоянно, а зажигают по надобности. Похоже, когда сюда вели Сатс, тогда светильники и зажгли.

Спуск заканчивается в маленьком помещении с низким потолком из деревянных балок — еще одни сверстники башенных ворот. Слева — решетка из толстых прутьев. Справа — неглубокая ниша. В ней — простой стол с одинокой свечой и несколькими мисками. Сидящий за столом человечек подслеповато таращится на меня. Не ждал и не рад.

Я втягиваю в легкие сырой воздух подземелья. Улавливается присутствие двух невидимых: обычная настороженная крыса над потолочной балкой и приунывший Мастер слева от меня.

Немного успокаиваюсь. Лишь немного. На самом деле меня трясет. От холода сырой земли, от пустоты в голове и в животе, от злости на глупцов, дерущихся за кусок опасной пищи из вчерашнего дня вместо того, чтобы миролюбиво найти кусок для дня завтрашнего…

Стражник делает пару шагов вперед и наклоняется к часто моргающему тюремщику. Что-то шепчет ему.

— Инэн, — раздается осторожное из-за решетки.

— Думала сбежать от меня, Мастер Са-ц?

— Что ты? — охает она громче и живее.

Иногда приятно, когда на шутку реагируют серьезно. Я приближаюсь и останавливаюсь перед прутьями. За ними темно.

— Бросила меня на берегу. Без сознания, без помощи.

Ее лицо приблизилось, мелькнуло на краю света маленькой свечи. Вроде бледнее обычного. Наверное, это у нее от собственного страха, а не от местной полутьмы.

Протягиваю руку и сжимаю один из прутьев. Чуть покачать, проверяя — нет, крепко вкопано в земляной пол и прочно вбито в деревянный потолок. Эти прутья служат еще и подпорками, если выбить, завалит… Слабых мест у этой решетки нет, иначе я бы их нашла. А Сатс бы вышибла.

— …и не балуй их тут, — звучит голос стражника.

Я оборачиваюсь.

Узкоплечий стражник взял со стола пузатый котелок и вываливает из него густое белое варево в глиняную миску.

— Да ты сдурел, что ли? — возмущается сторож и слабо пытается его остановить. — С какой стати мне зарешетников голодом морить?

— А с такой!

— Что случилось-то?

— То случилось! — орет ему в лицо стражник, забирает себе полную миску еды и уходит по лестнице наверх.

Мы все дожидаемся, пока стук его торопливых шагов стихнет.

— Что это с ним? — пожимает плечами сторож.

— Запасы делает, — отвечаю и киваю на решетку. — Открывай.

Хорошо бы сейчас подхватить Сатс и рвануть наверх.

И едва только у меня дергается идея дождаться, когда хилый сторож закончит возиться с заевшим засовом, а потом отбросить его куда-нибудь в нишу, как сверху раздаются крики — и к нам кубарем скатывается стражник. Тот самый, который ограбил сторожа на небольшой запас прежней еды. Миски у него в руках уже нет, лишь большой палец измазан белым. На лице темнеет длинная царапина и застыло выражение детской обиды.

Он упирается в пол руками и неуклюже встает. Руки у него явно болят, сильно досталось левой. Ругается он на всех так откровенно и с чувством, как ругаются на воздух, что нет ветра; в обоих случаях известно, что ругающегося не услышат.

Издалека доносятся неясные звуки. Мне хватает немного протянуться и понять, что там опять бьют по стенам снаружи. И кричат, кричат…

— Я тут пока посижу, — кряхтит стражник и примастивается на низенькую скамеечку, где раньше сидел сторож.

— Что ж так? — спрашивает тот.

Он наконец одолел засов, и я могу пройти к Сатс. Именно так и поступлю, нечего нам пока наверху делать. Я действовала бы смелее, но моя осторожность — следствие знаний, где-то своих, где-то выученных. А знания мои говорят: если можешь промолчать на злость одного, промолчи, если можешь не приближаться к злости толпы, не приближайся. Сейчас у них кто-нибудь кого-нибудь переорет, а мы потом отсюда выберемся и спокойно уйдем.

Стражник потирает левую руку, размазывает по лицу немного крови из царапины. Я тем временем боком захожу за решетку и делаю Сатс короткий жест «Подожди».

— Да там… — бубнит стражник. — Из-за этих… Расшумелись. Хотели старики народ угомонить, но не выходит. Оно и понятно. Как языками подвигать, так они сладко поют, всеми глотками, еще и наперебой. А тут надо жестко. Беда, а никто на слово не решится. А что? Пошли звать. Просить будут, виниться.

— Что стряслось-то, чтобы аж звать?

Стражник отмахивается:

— Э-эх, ты ж и не знаешь ничего. Сидишь тут, спокойно тебе. А мне сегодня…

Это нытье, понимаю, можно слушать долго. А сторож наш заволновался, пальцы его дрожат.

— Ты мне прямо скажи, Тэви, что там наверху у вас случилось? Я сижу тут, но сестра-то моя…

— А сестра твоя теперь, как и сестры всех остальных, как и матери, как и жены… Все как есть одинаково.

Я не выдерживаю этого ниочемного потока и обращаюсь к сторожу:

— Вашей кормилицы больше нет в том виде, в каком вы привыкли ее видеть.