По осколкам (СИ)

Почему я уверена, что вытащу Сатс? Да потому, что иного мне не остается. Когда под ногами только один путь, а в целях — только одно дело, тогда вера сама встает рядом с тобой, плечом к плечу, как двое в переходе. А может, это не вера, а осознание безвыходности, и я просто их путаю, как часто смешиваются два противоположных понятия…

Сначала мы спускаемся с холма у заводи и идем вдоль берега. Потом сворачиваем в низину с высокой, мне почти по колено, травой. Под ногами сыро, но не топко. Тропинки здесь нет. От города до заводи местные пользуются дорогой, которая идет дальше от реки и выше по холму, через плоскую вершину. В ее конце возле заводи вчера стояли телеги.

Я иду не спеша — не хочу споткнуться в траве и упасть. Пацан в серой рубахе суетится и дергается. Для него я плетусь непозволительно медленно. Непозволительно для него. Его послали привести меня поскорее, он объяснимо боится провалить поручение.

Наша прогулка выходит короткая. И сотни вдохов не сделано, как низина выгибается вверх. Еще чуть-чуть — и из-за небольшого холма нам показываются соломенные крыши, берег мутной реки и опустевшие причальчики.

Вот и окраина города; мы идем мимо тихих домиков со стенами, обмазанными глиной и засохшей грязью. Нам начинают встречаться люди. Кто-то топчется на порогах своих домов и не знает, куда им бежать и что делать. Кто-то обнимает понурых женщин — родных или соседских? А кто-то бросается к нашей процессии, но ему навстречу Эрк или бородач вскидывают острые копья. И все смотрят. Сначала — на меня, чужачку. Потом — на свинью, которую тащат на веревке, на суть их существования, на искаженное чудовище, кормившее их своими выделениями.

Чем больше встречается людей, тем через более густое отчаяние мы идем. Появляется ропот, звучат вскрики, причитания, невдалеке кто-то рыдает взахлеб.

А где-то впереди маячит злость, и еще я чувствую местных, обладающих властью. У них не будет слез или потерянных взглядов. У них голос строгий, у них приговор весомый, у них рука карающая. И у них — мой Мастер.

А потом придет ярость. Мне надо успеть убраться до нее.

Нам убраться — что это я!

Настраиваю слух, погромче — и улавливаю, что заманившего меня сюда тонкого звона больше нет на этом осколке. Значит, набору пошло на пользу. А разумные выкарабкаются. Ведь на то им разум и дан, чтобы искали и находили выход из трудностей.

Но вместе с громкостью в уши пробиваются лохмотья волнений и страхов. Много оборванных фраз, много отдельных слов. Часто охают и задают вопрос «Как мы теперь?». Странно, что ни разу я не услышала хотя бы попытку ответа — даже простого «Как-нибудь».

Когда-то я решила, что повидала столько всего, что ничему больше не удивлюсь. Сейчас я ловлю себя на том, что удивляюсь. Смятые разговоры местных подсказывают мне: даже если нас всех снова собрать вместе, мы назовемся «целым», но никогда целым не станем — слишком глубокие трещины пролегли между нами. Когда-то народы, покорившие звезду, расселились по разные стороны сферы. Потом мир взорвался, и всех разметало. За несчетное множество поворотов пирамиды ничем не дали понять, что в них есть кто-то живой, а разбитая поверхность ослабила свой народ, изменила до неузнаваемости. А мы, случайные остатки, готовы ли к тому, что скоро время окончательно сотрет из крови и из разумов то, что есть у нас общего с людьми?

Люди. Их заботит то, о чем ни Основатель, ни Мастер позаботиться не способны в принципе.

Возможно, среди Старших есть умы, осознающие, что собрать мир — это далеко не последнее дело, которое от нас требуется. Пусть говорят, что мир ждет того, кто его соединит. Но надо помнить, что ему нужен тот, кто о нем позаботится. О каждом осколке, ставшем гранью. О каждой пирамиде, вставшей на свое место. О каждом наборе и о соединении наборов. И о конфликтах, вроде того, какой назревает сейчас.

У этих людей опасного оружия нет, но взгляды, которыми они целятся в меня, можно сравнить с поднятыми луками и с заряженными пистолетами. Осколков с пистолетами уже не найдешь, луков на этом я не видела ни одного, только копья…

Нет оружия, нет. Но я волнуюсь.

Мы поломали привычную систему жизни этих людей, хотя вернули на осколок порядок, исправили чудовище. Оно, по их поверхностному и недальновидному мнению, ничем не угрожало, наоборот, кормило чудесным молоком, из которого, как я поняла, они делали все — от пьянящих напитков до сыра. Черпали из заводи те, у кого был пропуск поближе к густой раздаче. Черпали из потока с причалов те, кто победнее и пожиже. Над заводью собирали в телеги, отвозили куда-то. Что-то мелькало про «выпаренное» и «сушку»…

Точно. Деревья! Они все повывели их на дрова!

Я пристальней всматриваюсь в дома, в небольшие дворики, раскинувшиеся от условных изгородей из тонких палок и веревок до глиняных стен. В некоторых двориках попадаются чахлые кустики. Не знаю, для каких целей их сюда посадили. Ягод нет, листья не отличаются красотой или яркой сочностью. По большей части дворики набиты плетеными корзинами самых разных размеров — и пустые, сваленные в беспорядке, и полные, аккуратно составленные.

Впереди показывается часть города, где дома стоят каменные, а свободной земли почти совсем нет.

Во дворе последнего глиняного домика за веревочной изгородью застыла молодая женщина. Она смотрит на нашу процессию с ужасом, взгляд мечется, руки вцепились в корзину. Из корзины свисает серое тряпье, покрытое белым налетом, кое-где прилипшим комками.

Проворный Эрк, топающий слева от меня, взмахивает своим копьем и цепляет это тряпье. Ткань взлетает вверх, из нее сыплются белые крупицы.

Я бросаюсь вправо, но несколько крошек падают мне на голову. Больно! И стряхивать больно, руки сразу как длинными иглами пронзает.

Стараюсь не подать вида, что мне это навредило, но никто на меня не смотрит.

У женщины, ограбленной на измазанную тряпку, ужас вмиг слетает с лица. Она отшвыривает корзину и с воплем: «Отдай!», кидается на Эрка. Тот сначала дразнит ее, водя из стороны в сторону копьем, на котором, как флаг, реет серо-белая ткань. Но, получив тычок в спину и окрик: «Совсем дурак?», опускает свою добычу.

Дальше, между теснящихся каменных домов, я иду с тяжелыми мыслями и стараюсь больше не смотреть на местных. А их становится все больше, воздух заполнен гулом, где-то дерутся… Давит... Вот бы их не слышать совсем!

Мы пересекаем большую, выложенную круглыми камнями площадь и встаем перед той самой башней, которую недавно Сатс определила как главное место.

Почерневшие створки ворот, сделанные из толстых досок (ага! значит, деревья здесь были!). Двое стражников без проблеска ума в лицах. Дальше — коридор, освещаемый сверху фонарем. И вот я — в квадратном помещении с несколькими узкими окнами на одной стене и с двумя дверями друг напротив друга. Через один вход меня привели, второй закрыт, возле него уперлись в земляной пол еще двое стражников в такой же холщовой одежде, такие же копья и сумки через плечо, как и у тех, кто привел меня с берега, как и у тех, кто встретил меня у башни. Разница только в том, что на этих двоих, охраняющих что-то за запертыми дверями, надеты еще кожаные доспехи. Судя по виду, эти доспехи со времен входной двери — жилеты потерты, кожа наручей потрескалась. У одного стражника в руке круглый щит, на щите снизу кожа оборвана, а дыра прикрыта холщовым треугольником. Неужели не нашлось куска кожи на починку? Похоже, у них тут проблемы не только с большими деревьями, но и с крупными животными.

Меня уже ждут.

Пятеро мужчин. Все — с седыми или пестрыми от седины волосами, с бородами разной густоты, но одинаково длинными. Все пятеро сидят на одной скамье вдоль стены без окон. Над ними нет отметок, помогающих понять, кто в каком ранге и положении. Выходит, они все равны.

Но один выделяется. Все старики вроде бы шепчутся между собой, но чаще всего их лица обращаются к нему. Он расположился посередине длинной скамьи, третий, с какой стороны не считай. Крутит тонкой, неестественно длинной шеей, иногда кивая. Узловатые руки его лежат спокойно на коленях.