По осколкам (СИ)

Больше по привычке, чем по надобности, прищуриваюсь, глядя на него. Отчетливо подсвечены розовым живот и колени: поражены внутренности, и ходит он плохо. Но это не из-за старости, он разваливается уже давно. Вылечить его от вреда, годами наносимого отравой искаженной свиньи, сложно. Но я вижу, что можно. В отличие от безрукого мальчика на болоте, этот родился без необратимого искажения.

Никто со мной не спешит заговаривать, хотя все от меня явно чего-то ждут.

Ладно, постою с гордым и независимым видом — особенно на уроках пригождалось, когда не знала ответа. Но разговоры — не моя сильная сторона. Сюда бы кого из Старших, подчиняющих себе одним ведением носа. Ала бы только поправила локон, упавший от огорчения, и все смотрели бы ей в рот и ловили каждый жест.

Когда старики нашептались между собой вдоволь, этот третий-главный кивает несколько раз направо и налево, показывая, что он услышал все мнения. Потом недовольно постукивает ногой в мягкой туфле, сшитой из кожаных кусочков — таких маленьких, что каждый будет с фалангу моего пальца. Наконец задирает бороду к потолку и заявляет с высокомерным осуждением:

— Мы не ждали Ходящих!

— Мы никогда не сообщаем о своем приходе.

— Вам не надо было приходить. Вам нечего здесь делать, вы здесь не нужны. Если бы мы знали, что вы придете, встретили бы вас и остановили.

— Вы говорите так, словно сами можете понимать суть не хуже Основателя, а работать не хуже Мастера, — отвечаю я откровенной дерзостью, — но в вас нет силы ни того, ни другого. Ваше мнение о том, что нужно вашему осколку, не имеет основания.

— Это наш осколок! — восклицает он.

— А чудовище тоже ваше? Или все-таки оно пришло со стороны?

Он открывает рот, но ни слова не произносит. Остальные молчат, видать, потому, что молчит их старший.

Тогда делаю выпад в его сторону:

— Когда только это чудовище появилось на вашем осколке, как вы додумались, что от него будет польза? Пришло что-то, большое, страшное, искало себе место и еду. Явно подозрительное. Потом оказалось, что ему хватает только воды. Что вами двигало, когда вы стали свой народ кормить выделениями этого чудовища? Лень? Нажива?

«Инэн… как грубо», — вздохнула бы Ала. А ворчливая Крин, наверное, закатила бы глаза. Что сделала бы Сатс, я не знаю. Но сама спрошу, едва только заполучу ее обратно.

Мое нападение сработало. Длинношеий старик заметно приуныл:

— Это существо пришло к нам давно, еще меня на свете не было. Тогда наши предки селились по всем холмам, но позже мы смогли объединиться у этой реки. Мы с этим существом все время жили в достатке.

— Раньше вас было больше и вы занимали весь осколок?

— Да.

— А теперь ютитесь кучкой с угла?.. Прогресс очевиден! — тут я нарочно делаю лицо покислее и попрезрительней. — Вам что, ваша жизнь не нужна вообще? Еще несколько поколений, и все оставшиеся переселились бы на тот берег. И стали бы рождаться не только без рук, но и без ног, а то и без головы.

— Без головы не проживешь, — замечает старик, сидящий с левого края скамьи. — В ней все держать надо, все помнить надо.

Собравшиеся гулко забормотали, соглашаясь.

— Вы же помните нас, Ходящих. А мы сюда приходили точно раньше чудовища, — говорю я. — Держите ли вы в головах то, как вы жили до него?

Старик слева хмурится и медленно отвечает:

— Когда-то у нас было не одно животное на всех, а одно на каждый дом. И тоже много еды начиналось с молока.

Спрашивать, что случилось с теми животными, мне не нужно. Чтобы их содержать, приходилось трудиться, а искаженное вытеснило тот труд, принеся более легкую жизнь.

— Вы вспомните, как жить без кормилицы, и возродите образ жизни, — говорю я. — У вас растет овес, есть место для полей. Вы многого не помните, но и без старых знаний выживают: находят новые знания или возвращают старые. А вот без разума не проживешь. Вам, похоже, именно его стало не хватать.

— Мы жили хорошо со своим разумом! — гнет свою линию старик с длинной шеей.

Я обращаюсь к нему:

— Ваш разум довел вас до того, что часть людей искалечена и выброшена из общества. И вы все деревья повывели на осколке. И комаров у вас нет. А вы будто не знаете, что они вымерли из-за того, что ваша, как вы ее называете, кормилица, воду отравила. Всю. Еще и так, что на болоте жизнь почти закончилась. Жалкая пара лягушек и три пиявки уже на следующем повороте помрут. И бактерий там почти не осталось. Откуда воздух брать будете? Может, когда задыхаться начнете, тогда о своем разуме что-нибудь сообразите?

Переглядываются.

— А может, мы, Ходящие, чего-то не знаем? Может, у вас нельзя ничего исправлять, потому что вы тут все нарочно портите?.. Так не делается, почтенные. Это гибельно для вашего народа и гибельно для вас самих.

— То, что вы сделали, гибельно для вас, — грозит третий-главный старик.

Кажется, из всей моей речи он понял только последние слова.

И тут за стенами раздается шум, грохот, крики. Мне тянуться наружу не надо, чтобы понять: там начали ругаться люди, следовавшие к башне за мной и моими сопровождающими.

— Слышишь? — старик воодушевляется и тычет пальцем в стену позади себя. — Это за вашими жизнями пришли. Вы наши испортили, так…

— Сомневаюсь, — во мне начинает говорить злая храбрость, хочется отвечать дерзко, пугающе. — Они пришли за вами. Требовать ответов, как жить дальше. Требовать справедливости и порядка.

— А мы отдадим им тебя. И помощницу твою.

— Не отдадите. Остаток разума не позволит. Вы помните про Ходящих. Значит, помните, что бывает с теми, кто их тронул.

Вру. Нагло. И плохо. Ала бы сразу раскусила, да и Крин не оставила бы такое без ответа. Хорошо, что их здесь нет.

Никто не помнит, что бывает с теми, кто причинил нам вред. Если наши погибают, то или сразу парой, или уцелевший возвращается и рассказывает, как второму не повезло перед чудовищем. Но здесь веру в то, что нас трогать запрещено, поддержать будет только на пользу.

Этот старик слаб. Он здесь не самый главный и сам это знает. Это гнетет его и точит его силы вернее, чем время. И он агрессивен. Я вижу, как дрожит его нос, как жмутся губы.

Мне надо стать главнее.

— Начните уже думать, как жить дальше! — командую я, обращаясь к другим старикам на скамье. — Вы перестали питаться ядом, убивающим ваш народ. У вас не будут рождаться безрукие дети и иные калеки. А нам надо уходить: нас ждут в других местах. Приведите мою помощницу и дайте нам уйти.

Старик с левого края встает, кряхтя и явно напоказ увеличивая свою старческую немощь. Глаза у него блестят.

— Мой старший сын недавно женился на твоей дочери, почтенный Тар, — говорит он, обращаясь к сидящему в центре скамьи, — и ты знаешь, что болтают о ее здоровье.

— Моя дочь в доме твоего сына. Он плохо о ней заботится, раз болтают, — огрызается тот.

— Покуда мы живы, мы заботимся о своих детях, в каких бы домах они ни жили. Мы уважаем тебя, почтенный Тар. Твоя дочь выросла здесь, а не на том берегу.

— Почтенный Борк, ты поднялся, чтобы напомнить мне о печалях моей семьи? Если да, то опусти свой зад обратно на скамью и не выпускай воздух ни через какое отверстие своего тела.

По скамье ползет хмыканье.

— Не надо пытаться быть похожим на Старого Фича, почтенный Тар. У тебя дурно выходит, — улыбается лукавый Борк, но тут же становится серьезным. — Печали твоей семьи — печали и моей. И радости у нас тоже общие. Твоя дочь слаба здоровьем. Возможно, тому виной яд, про который нам говорит эта женщина, — он указывает на меня. — Но сейчас все изменилось. Да, мой сын, как и другие, боится, что нечего будет есть его семье. Но если все правда, то дочь твоя выздоровеет. Перестанут болтать, что ее ребенок, когда родится, останется в тот же день без матери. Если все правда, ты больше по ночам не будешь взывать к нашей звезде, не будешь просить ее за своего неродившегося внука. И все про…

— Не твоего ума дело, к кому я взываю! — вспыхивает почтенный Тар и взвивается со своего места.