Спроси у Ясеня [= Причастных убивают дважды]

Потом началась стрельба, громкая и, как показалось, беспорядочная. Я не стреляла, я просто подобрала свой автомат и медленно поползла к стене ближайшей постройки. А ребята мои работали в общем грамотно. Потери были, но с нашей стороны только двое раненых, не считая меня. Боевиков уложили восемь, остальные удрали, из мирного населения не пострадал никто. И вот, когда все уже было кончено, вдруг появились в небе три вертолета. Кто ими командовал, кто давал им цели? Появились и накрыли ракетным ударом россыпь финских домиков. Это был кошмар, оттуда сразу ударили по нам, и у нас стало на двух раненых больше, причем появился один тяжелый. Спасибо, родная милиция! Точнее, войска МВД. Потом все залегли, обмениваясь ленивыми очередями. Наконец стало совсем тихо. И я снова вышла на это яркое солнце, на этот жуткий сверкающий снег и уже вовсе без оружия заковыляла в их сторону. Раненый Пашка хрипел вслед:

— Не ходи, дура! Убьют же ведь. Не ходи.

А я шла, размахивая все той же белой тряпкой, правда, на ней теперь были красные пятна. На мне их было еще больше. И кровища эта сильно перекрасила мое представление о восточном мужчине. Я теперь знала, что некоторые из них умеют бросать гранаты в девушек, идущих под белым флагом. И мне уже не терпелось довести свой эксперимент до конца. Я пробовала кричать им что-то по-армянски, какие-то простые слова, выученные за эти дни, я не слышала их ответов, ветер жутко свистел в ушах, зато я слышала выстрелы, не знаю, чьи, может быть, просто померещилось. Фонтанчиков от пуль на снегу я не видела, вспышек — тоже, впрочем, перед глазами уже все плыло… Я дошла до них и упала.

По-русски бойцы говорили сносно. Они не согласились сдать оружие, но согласились уйти и забрали с собой своих раненых. Они успели уйти до того, как подъехали фузовики с омоновцами.

Потом — провал в памяти.

Помню очень отчетливо: лежу на постели, перебинтованная чем попало, рядом двое моих ребят и старая пьяная армянка. Она буквально причитает, протирая мне лицо лрохладной влажной салфеткой:

— Бог мой! Дэвонка, чем ты занимаешься?! Да развэ можно! Да твое ли это дэло! Нэ можно, ай, нэ можно. Дэти — вот твое дэло. Рожать — вот твое дэло! Бог мой Бог мой, дэвонка!..

И почему-то ярче всего я буду вспоминать именно эти причитания старой армянской женщины из расстрелянной деревни, буду вспоминать по дороге, стискивая зубы от боли в набитом ранеными, продуваемом насквозь армейском «УАЗе», буду вспоминать в ереванском госпитале, куда ко мне уже через шесть часов после поступления примчится Сергей, буду вспоминать через неделю в Москве, зализывая оставшиеся раны дома на диване.

А раны-то были в общем ерундовые — мне опять повезло. Сильнее был шок от этого предательского удара, от этой бессмысленной мясорубки в мирное время. Как не хотелось верить, что мирное время кончилось! Однако Дедушка оказался, как всегда, безнадежно прав. Все-таки лучшие источники и лучшие аналитики были пока у него, а не у нас. И я сказала Сергею, что такое положение вещей нужно срочно менять.

— Нам по-прежнему остро не хватает людей, Сережа, — жаловалась я.

— Конечно, — не спорил он. — И поэтому ты хочешь начать с того, чтобы как можно скорее угробить себя.

— Брось, Сережа, со мной ничего не случится. Я не боялась ехать туда и не боялась идти под пули. Я и сейчас ничего не боюсь. Веришь? Абсолютно ничего.

— Верю.

— Сережа, я хочу маленького.

— Что?! — оторопел он. — Ты имеешь в виду ребенка?

— Ну не котенка же.

— Довольно странный вывод после командировки в «горячую точку».

Я рассказала ему про ту женщину. Он нахмурился и надолго замолчал. Наконец спросил:

— Ты не хочешь больше работать в нашей организации?

— Да ты с ума сошел!

Именно этого я и боялась — что он так подумает.

— Вы все, мужики, чокнутые. При чем здесь это? Работа работой, а дети — это дети. Ради кого работать-то?!

— А ты не пытаешься обмануть сама себя? — спросил он тихо. — Работа ведь бывает разной. И в некоторых случаях дети…

— Знаю, знаю, все читали, все кино смотрели, киднэппинг, дети-заложники — знаю. Но если постоянно думать только об этом, жить станет вообще невозможно. Кто знает кого и когда возьмут в заложники? Да мы все заложники в этой гребаной стране и на этой гребаной планете! Ты сам не боишься умирать? Ну так и за детей не бойся! Конечно, идеальный агент спецслужбы — это человек без родины, который не только детей, но вообще никого не любит, ничем не дорожит и никого ему не жалко. Таких все фашистские режимы двадцатого века наплодили предостаточно. Но ты, кажется, не такими хотел комплектовать нашу команду, вы с Дедушкой как будто что-то новое думали, интеллигентов каких-то, с тонкими пальцами музыкантов и с «РПГ» наперевес…

— Ну ладно, хватит, остановись. — Ясень улыбнулся. — Хочешь ребенка? Будет тебе ребенок.

Но все оказалось не так просто. Прошло два месяца, как мы перестали предохраняться, а задержки все не было.

Терпеть не могу врачей. Нет, не тех, с которыми мы вместе наших ребят с того света вытаскивали в Пули-Хумри и в Кандагаре, не тех, которые меня в Ереване латали. А обычных, без погон, которые в простое мирное время в наших ублюдочных поликлиниках и больницах запросто могут загнать тебя в гроб с помощью всего лишь сидения в очередях к кабинету или мучительного ожидания укола, когда лежишь на грязной, пропахшей мочою койке, в глазах темнеет от боли, и слышишь, как медсестрички весело поют в ординаторской — у них там пьянка по поводу дня рождения нового врача. Так получилось с матерью Ларисы Булатовны в Свердловске. Лежала с переломом ноги, а умерла от простой почечной колики. Мне тогда было десять лет. А в двенадцать, уже в Москве, мне резали аппендицит. Приличная вроде была больница, но что-то они там запороли с наркозом, экономили, что ли? Было очень больно. Я помню. Очень. И с тех пор не люблю врачей.

Я, правда, совсем забыла, что теперь буду обслуживаться на другом уровне: Четвертое управление Минздрава, Кунцевская ЦКБ, наблюдение персональное у каких-нибудь академиков. И все равно тошно сделалось. Даже плюнуть захотелось на всю эту бодягу, но ты уже знаешь, я страсть какая упрямая. Если чего решила…