Бедный маленький мир

– Что границы проектирования определяются мощностью метода. И больше ничем. Последствия их нормы вы улавливаете? Сообщество разделилась и разошлось – физически, идеологически и территориально. Раскол прошел даже по семьям. На протяжении ряда лет случилось до десятка самоубийств. Но никто не вынес сор из избы. Ушедшее крыло диверсифицировалось, погрузилось в такую тень, что только Эккерт, похоже, знал, кто – какой человек или какая группа – в настоящий момент определяет сейчас у них стратегические направления. Вы удивитесь, но, похоже, этого не знает и Ираклий. Там у них на каждом этаже иерархии плотные фильтры стоят.

– Значит, они и есть белые мотыльки. Кто их так назвал?

– Они сами так себя называют. Жаргон, как бы не всерьез. Белые мотыльки – невзрачные, прозрачные, почти невидимые…

– Анонимные.

– Что? Ну да, анонимные совершенно. Что вы там увидели?

Иванна смотрела в окно. За окном никого не было, но последние несколько минут она чувствовала чей-то взгляд. Паранойя. «Если я сойду с ума, попрошусь в саранский госпиталь для ветеранов войны, – уныло подумала Иванна. – У меня там знакомые есть».

Генрик снова начал говорить, и она пропустила начало фразы.

– Кто знает о них… Предупреждают о недопустимости передачи какой-либо информации третьим лицам. И о санкциях за нарушение договоренности.

– Это что, документ какой-то? – спросила Иванна.

– Это происходит в разных формах. Есть рядовые исполнители, которые не имеют представления о проекте в целом и обслуживают какую-либо его часть. Там многое зависит от того, каков уровень эксклюзивности. Например, у человека могут купить его авторские права. С теми, кто знает больше, все происходит в форме устной договоренности. Так произошло со мной – после смерти Эккерта они почувствовали себя спокойнее, но понимали, что остался я, вечный его собеседник. Так поступают со всеми теми, кто участвует в финансировании работ. А это, как правило, очень влиятельные и богатые люди во всем мире. Вы представить себе не можете, как важно богатым и очень богатым людям вкладывать деньги в социальное и гуманитарное проектирование. Как им важна игра и тайна. У них же после первых десяти миллионов что-то с головой происходит. Они начинают желать изменить мир. Идеалисты…

Иванна снова задумалась. Что там писала маме Маша Булатова? «Нельзя играть на идеализме сорокалетних состоятельных мужчин…» Что-то в таком роде.

– И что же, людям так и говорят – мол, мы вас убьем? – вынырнула она из потока мыслей.

– Да нет, конечно. Интеллигентно намекают на дисквалификацию в клубе влиятельных и избранных людей. Это ж страшнее смерти! В общем, все было хорошо, пока в начале девяностых годов прошлого века не случилась одна штука – может, и не заметная для постороннего глаза, но Эккерт заметил ее и сказал что-то вроде «перешли границу». Они стали работать с головами.

– Как Дед это понял?

– Ну, Иванна, вы забыли свое детство. Забыли, что у него были свои способы мониторинга. У Густава Эккерта имелась программа социально-антропологических экспедиций в восьми европейских странах, включая Россию и Украину, и он на них денег не жалел. Именно в конце восьмидесятых – начале девяностых произошла резкая массированная подмена живого гибкого сознания, способного осваивать мир, в том числе (и это был большой ресурс человечества) способного выживать в неопределенных ситуациях, на… на что бы вы думали? На матричные и фасеточные схемы, в которых нормативно прописаны базовые поведенческие реакции, нормы потребления и стандарты качества жизни. Вот так! Внешне-то как будто ничего не произошло. Но люди потеряли свой главный механизм защиты идентичности. Личность умерла. Теперь стало возможным вынимать из сознания одно и вставлять другое. И вместо людей появилась гигантская биомасса, прошу прощения. Эккерт тогда сказал: «Все плохо, дальше некуда». Больше он со своими небольшими образовательными проектами противопоставляться им не мог. Тогда он и закрыл школу. Потому что противники перешли все границы, и сила была на ихстороне. А на его стороне был только Бог.

– Вы уж совсем их демонизировали, – покачала головой Иванна. – Даже не знаю, как к этому относиться…

– Относиться? – удивился Генрик. – Да вы на своей работе шизофренической все время имеете дело с этим дерьмом, с системными эффектами их деятельности. И после еще спрашиваете, как относиться? Какой же вы тогда эксперт, если сами не знаете, что экспертируете? Даже смешно, честное слово. Не обижайтесь. Но слушайте дальше. Ираклий-то ведь что делал – перекупал креатуру Эккерта по России и Украине. Всех гуманитарно ориентированных мощных людей. Очаровывал, переигрывал на масштабе. Я точно всего не знаю, но многие из них погибли в разные годы, причем погибли явно потому, что им сильно что-то не понравилось. Версия Эккерта, и моя тоже, заключалась в том, в начале девяностых происходил запуск большого геополитического проекта, и от тех людей, которые добровольно и воодушевленно, а также, заметьте, анонимно осуществляли финансовую поддержку, вдруг начали виртуозно скрывать общий контекст. Но некоторые умники, такие как Булатов и Владимиров, это уловили, стали пытаться понять, попробовали «вынуться», начали снова общаться с Эккертом… Знаете, Иванна, у меня, вероятно, будут большие неприятности из-за того, что я вам все рассказал, но я рад нашему разговору. Эккерт так любил вас, так трясся над вами… Он и слышать не хотел о том, чтобы и вас втягивать во все это. Но… Складывается так, как складывается, маленькая моя баронесса. Судьба.

Илья Лихтциндер методично чистил плотную астраханскую тараночку. Выудил из нее пластинку икры и стал рассматривать ее на свет.

– Неужели не будешь? – осуждающе спросил он. – Ну, Витька!

– Пиво с утра… – медитативно произнес Виктор Александрович. Он сидел, держась руками за голову, так, что волосы закрывали пол-лица. – Илюха, миленький, мы с дороги, спали плохо, какое пиво? Как ее искать, Витту? Ну ладно, притащили мы Морано в Москву. Ну ладно, сейчас мы встретимся, и Генрик будет пытаться звонить Ираклию. Но во-первых, Ираклия может не быть в Москве. Витты тоже может не быть в Москве. Мы даже не знаем, где они. Само предположение о том, что Ираклий где-то удерживает Витту, может оказаться ошибкой. Но даже если он потеряет всякую осторожность, ничего не почувствует и придет на встречу – дальше-то что? Мы что, будем хватать его, тащить, приковывать наручниками к трубе в твоей ванной? Пытать утюгом?

– Давай сдадим в милицию, – предложил Лихтциндер.

Виктор тяжело вздохнул и открыл «Балтику».

– Что-то мне подсказывает, – еще раз вздохнул он и сделал глоток, – что если мы сдадим его милиции, то живой Витту не увидим никогда.

И тут на кухню ворвался старший Лихтциндеров Ромка.

– Ты как вошел в квартиру? – удивился Илья.

– Двери надо закрывать!

– Ты понял, Илюха? – усмехнулся Виктор. – Нам с тобой надо к психоаналитику. Обнявшись. Мы никогда не закрываем двери. Что-то же это должно означать?

– Открытость и широту натуры, – провозгласил Лихтциндер.

– Расхлябанность и глупость это означает, – возразил Виктор. – Привет, Роман.

– Я с уловом, – сообщил Ромка. – Высеял три новых слова в потоке. Вот. – Он положил на стол мятый листик. – Смыслы «страна» и «проект» отодвинулись вниз, «смерть» по-прежнему стоит на первом месте, но за ней сразу идут по убывающей «Кремль», «весна» и «рассвет».

– Прямо импрессионизм какой-то, – покачал головой Виктор. – Смерть в Кремле на фоне весеннего рассвета. Политический детектив.

– «Кремль» – это метафора власти, – сказал Лихтциндер. – Согласен?

– Согласен. «Весна» – метафора обновления. «Рассвет» – из той же оперы. В общем, смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи… Все равно придет весна и так далее. И всегда во всем виноват Кремль. И какого же рода проекции вызывает данная фигня?

– Можно пива? – спросил Ромка.

– Пей, детка, – разрешил папа Лихтциндер. – В холодильнике еще есть.