Бедный маленький мир

– А если я тебя убью? – Витка почувствовала, как во рту стало кисло от ненависти.

– Слушай… – Ираклий подтащил мягкую плюшевую банкетку, сел напротив, положил ногу на ногу и продемонстрировал бежевые шелковые носки. – Прежде чем ты меня убьешь, я тебя введу в курс дела. Это в любом случае нужно сделать. Потому что работать дальше вне контекста ты все равно не сможешь. Вполне возможно, к концу моего рассказа ты поймешь, что убивать меня бесполезно. Не потому что я – Дункан Маклауд, а потому, что есть кому меня заменить.

Уже потом, когда он ушел, сказав «спокойной ночи», она так и осталась сидеть на краю кровати, натянув на исцарапанные колени жесткое гобеленовое покрывало. Где она исцарапала колени, Витка не помнила.

Пришел высокий парень в черном свитере, молча поставил на стол поднос с какой-то едой в судочках. Ушел, вернулся с бутылкой «Мерло» и с бокалом, поставил рядом с подносом, дружелюбно сказал «приятного аппетита» и снова удалился. Витка так и сидела, смотрела на «Мерло». От белого судочка поднимался пар.

«Мы всегда снаружи», – сказал ей Ираклий. (А Витка думала, что мы всегда внутри.) Мы живем и думаем: все, что мы видим, – это и есть наша жизнь. Нас занимает ее видимая часть. И даже все книги, все метафоры и абстракции, все и всяческие интерпретации – по поводу ее видимой части. В то же самое время простые смертные ребята в силу какой-то дикой династической традиции второе тысячелетие создают и реализуют сценарии, в которых не только люди, но и страны выступают как материал, требующий переструктурирования, как объекты, требующие новой конфигурации, как сознания, которые нужно отформатировать под следующую проектную задачу. И история есть цель и результат такой практики, и нет никакой эволюции, а все суть проект, и Господь Бог – продукт его.

– И что, – спросила заплаканная Витка, – нет в жизни чуда?

– Чудо, – усмехнулся Ираклий, – когда удается преодолеть сопротивление материала. Сколько раз это происходило, столько раз я воспринимал это как чудо.

Витка, сидя напротив и сложив руки на исцарапанных коленях, подумала: есть, значит, что-то такое, какая-то безымянная сила, которая заставляет бедный материал сопротивляться? Мысль немного утешила ее.

– Так что, – спросила она, – и войны?..

– Вот смотри, – сказал он. – Представь, что ты отвела от реки еще одно русло. Туда рыбочка всякая пошла, стала гоняться друг за дружкой, дно заилилось, появились водоросли, планктон… Нет, лучше представь, что ты посадила лес. В нем завелась всякая лесная жизнь. Лисица поймала и съела зайца, муравьи сооружают муравейники, и в границах организованного тобой леса происходят всякие относительно естественные и неподконтрольные тебе телодвижения. Войны – внутри леса. Внутри леса – полководцы, герои и трусы, всякие вожди – все внутри. Мы – снаружи. Не потому, что мы лучше там или хуже. Просто у нас задача другая.

Держа за горлышко «Мерло», Витка стояла и смотрела в окно. Снаружи была решетка, высокий забор и кусочек неба. Вне всякого сомнения, она была внутри.

– Морфологическая однородность исламского мира при определенном импульсе может превратиться в такую силу, которая поглотит христианскую цивилизацию без всякого силового действия, – продолжал Ираклий. – Чтобы вожди и полководцы христианского мира хоть как-то реагировали на существование соседней цивилизации, мы придумали терроризм. Чтобы хоть какая-то рефлексия возникла. Но мера слабая, промежуточная. На самом деле за сравнительно короткое время нужно перелить европейский мир в другую форму, чтобы он стал равномощным, чтобы баланс был. Иначе мы исчезнем. Не знаю, как тебе, Витта, а мне идея государства, власти и всех сопутствующих штучек-дрючек вроде демократии кажется анахронизмом, она не соответствует общемировому тренду.

– А что взамен? – затравленно спросила Витка, не вполне понимая, говорит ли он все это всерьез или просто таким образом развлекает ее, чтобы пленница не заскучала.

– Мне очень нравится идея мира, который выглядит как сеть инфраструктур, – задумчиво произнес Ираклий. – Разнокачественных, разномасштабных, как бы наложенных друг на друга. Подвижных и избыточных по отношению к конкретным задачам жизнеобеспечения. С узлами и точками сборки. Это должно быть красиво – как паутина с росой, которая светится на солнце. Как ризома. Как кровеносная система. Ты понимаешь или не очень?

Витка понимала не очень.

– Много чего надо утилизовать как составляющие идеи государства. Рынок, например, должна убить сеть потребительских инфраструктур производства и доставки всего на свете. Ты что на меня так смотришь? Я похож на Томаса Мора?

– На Томаса Мора и Томмазо Кампанеллу вместе взятых, – раздраженно ответила Витка.

– Я объясню разницу. Они придумывали и описывали миры. Мы две тысячи лет успешно реализуем сценарии и проекты трансформации. Идея науки, идея прогресса, идея информации. Идея рынка, кстати.

– Не ври.

– Нет, ну были неудачи, конечно. – Ираклий закатал рукава льняного пиджака, потер запястья. Озабоченно пояснил: – Крутит суставы, дождь будет сильный… Так вот, неудачи. Самая обидная неудача – провал проекта развития магических практик, который был направлен на то, чтобы создать конкурентную научному знанию среду. И тут мы бездарно проиграли инквизиции. Почему – долгая история, будет время, как-нибудь расскажу тебе за ужином. И что теперь с наукой? Науке пришел полный и окончательный кирдык, мы ее сворачиваем. А ведь все могло быть совсем иначе…

Витка, сидя на корточках под подоконником, пила «Мерло» из горлышка и тупо смотрела в пол. Ее разработка позволяет переформатировать сознание всех, кто думает по-русски и у кого при этом нет лингвоиммунитета. А таких, беззащитных, до девяноста процентов. Ее экраны сознания, которыми она страшно гордилась, ее тематические тоннели, ее воронки смысла, которые она с таким добрым чувством создавала как механизм для лечения людей, страдающих социопатией и аутизмом любой степени тяжести, будут использованы совершенно для другого. И получается, ее же руками. А самое страшное – по всему складывается так, – что она сделает это.

– Сначала будет сгенерировано чувство полной, окончательной безысходности и тупика, – говорил Ираклий, подходя к двери. – Поскольку, как ты прекрасно знаешь, чтобы осуществить смену парадигмы, все происходящее должно быть описано и проинтерпретировано как кризис. Потом мы реализуем сценарий «город». И город уничтожит государство. Даже не одно. Что, вообще-то, исторически справедливо. Правда, сам город погибнет.

– Какой город? – спросила она.

– Не скажу. – Ираклий как-то вздернул плечи и сгорбился, сунул руки в карманы. Он уже собирался уходить, стоял возле двери. – Но главное – другое. Я вот что хочу тебе сообщить, чтобы не оставалось неясностей, ты имеешь право это знать. Есть страшная закономерность, которая никогда не нарушается и нигде не рвется. Что бы мы ни делали, какие бы красивые и гармоничные штуки ни создавали, у нас всегда руки по локоть в крови. Проектирование имморально. И нет приятных исключений.

А Ильгам проснулся в полдень с такой тяжестью в голове, будто накануне выпил литр водки. Бывший метеоролог погладил последнюю чистую рубашку, побрился и, понурив голову, побрел к Антонине Сергеевне, Виткиной маме. Его крючило и мутило от необходимости сообщать матери такую гадкую новость: ее дочку забрали какие-то злодеи, и если раньше она пропала только для своей семьи, то теперь, похоже, совсем пропала, по-настоящему. Хорошо, если жива. Но не пойти он не мог – Витка оставила телефон и адрес и просила, если с ней что-то случится, сообщить ее маме. Ильгам обещал.

– Я от Витты, я вам звонил, – сказал он торопливо дверному глазку, и дверь мгновенно распахнулась.

Высокая и совсем не старая женщина смотрела на него Виткиными глазами, под которыми залегли сизые круги. «Сердце больное», – подумал Ильгам. У него отец последние годы ходил с такими кругами. И умер от инфаркта.