Волки и медведи

– Да это личное, никакой политики. Как там, кстати, с Национальной Гвардией, жалоб нет?

Управляющий откинул голову и сжал руки.

– Что мне толку на них жаловаться, что толку?

– Неужели, – сказал я, снимая очки, – я совсем и ни в чём не смогу помочь?

По гладкому моложавому лицу прошла волна страдания. Административный талант управляющего наверное соответствовал уровню фриторга, а вот состояние психики было ни к чёрту. Постоянная внутренняя дрожь мешала ему усвоить ненамеренную и неосмысляемую жестокость, бывшую таким же отличием этой корпорации, как её трейд-марки. Фриторг не разменивался на эмоции. Вы не можете с настоящим размахом торговать и при этом входить в положение сирот, ограбленных ротозеев и политиков. Без осуждения признавая, что в этой жизни каждый пытается урвать свой кусок, фриторг не оправдывался, когда его челюсти оказывались мощнее других. Косари обеспечивали социальную защиту, главари банд отстёгивали школам и библиотекам, наш губернатор перед каждыми выборами жертвовал крупные суммы Дому культуры, каждый тать пускал для приличия слезу, выселяя жильцов из приглянувшейся избушки, – фриторг делал пожертвования только в крайнем случае, лишь бы отвязались, и нимало того не скрывал. Неведомые и всевластные владельцы фриторга парили в плотном воздухе догадок и мифов: следы их собственной жизни не обнаруживались ни в одной из известных мне провинций. На Финбане говорили, что они живут в Автово, Автово отправляло их на Финбан. О них ничего не знали даже те, кому положено знать хоть что-то, и боязливое удивление перед ними сравняло власть и обывателей.

Возвращаясь к управляющему, нужно сказать, что он был и ощущал себя всего лишь наёмным работником и маниакально избегал выходить за рамки прямых обязанностей. Дерзостнейшим его подвигом было бы послать запрос по инстанциям, и хотя он безусловно информировал о происходящем далёких грозных хозяев, но никогда не создал бы информационный повод своеручно. Держи карман шире! Родился он невротиком или его сделал таким неусыпный контроль над вверенным хозяйством, но управляющий был убеждён, что в мире за пределами подотчётного всё и всегда идёт наперекосяк, вопреки самым выверенным прогнозам и самым ярким озарениям, и с таким посылом, что, если есть малейший шанс сбоя, сбой происходит.

Забывал он переживать, только погружаясь в дела, поэтому трудился без устали. Преодолевая внутреннее сопротивление, шёл домой ночевать, утром спешил со всех ног, обмирая при абсурдных и фантастических мыслях, предчувствиях разразившейся катастрофы, и переводил дух, оказавшись в кресле за рабочим столом, снаружи такой же чистый и свежий, как его полированная поверхность, внутри – в рубцах и отвратительных шрамах, оставленных ожогами ясновидения.

– Сколько стоит мой покой? – спросил он наконец.

– У тебя нет таких денег.

Когда я шёл домой обедать, мне повстречался Муха, который топотал меж сугробов с плотно набитым аптечным (черно обвитая змеёй чаша на белом фоне, трейд-марка всех аптек мира) пакетом и выглядел так, словно хотел проскользнуть незамеченным. Я заступил ему дорогу.

– Приветик, – сказал Муха, косясь в сторону. – Ты со мной?

– Куда?

Муха недовольно вздел пакет и покачал им перед моим носом.

– Непонятно, куда? Что ж ты натворил, Разноглазый?

– Это был не я.

– Но ты не заступился!

– А он теперь, бедный, лежит и всем желающим рассказывает, что за него должны были заступаться?

– Хм, – сказал Муха, – Фигушка и не отрицает, что себя вёл… Ладно. Я сегодня помедитирую, а завтра скажу тебе, что думаю. Так ты идёшь?

– Я тебя провожу.

Мы с боем двинулись через снега переулка. Не став мудрить, я брякнул:

– Жёвку убили.

– Кого?

– Да Жёвку, Жёвку нашего.

Достойно примечания, что, оказавшись в Автово в составе оккупационного корпуса, ни Муха, ни я не сделали попытки увидеть предателя. Я обратился напрямую к Добыче Петровичу, а Муха – всегда такой открытый и общительный – затаился и не задал ни одного вопроса, не сказал ни слова.

– Так вот о ком по всем аптекам шуршат! Слушай, – Муха замялся, – он правда того… без штанов был?

– Да в штанах, в штанах.

– Кто ж его?

– Молодой считает, что Сахарок.

– Конечно, Сахарок, – серьёзно согласился Муха. – А кому ещё? Он, он, аспид попущенный.

– Я потребовал у Добычи наши деньги.

– Какие деньги?

– Долю в наследстве, как это «какие»?

Муха даже остановился и посмотрел с удивлением.

– Ты до сих пор помнишь?

– А почему ты забыл?

Мы разговаривали на ходу, борясь с ветром и снегом, предусмотрительно не глядя друг на друга. Но тут он всё же ко мне повернулся. «Потому что всегда и все забывают, – читалось на его лице. – Как иначе?»

– Не стал бы солидный человек аттракционы здесь устраивать, – сказал он, подумав. – Сам посчитай. Жалуется он, например, косарям, косари шлют бойцов или дружинников, а потом ты получаешь вызов и всё всплывает. Не знаю, как это по науке, а у нас такие вещи называют проблемой.

– В Автово свой разноглазый. Был, по крайней мере. Я его летом видел.

– Где?

– На помойке, – ответил я честно.

«Добился я немногого, – говорит Борзой, – но надежд подавал ещё меньше». С огромным трудом и даже насилием я смог связать его живую фигуру с представлением о том отчаянном анархисте, который когда-то, по словам Злобая, повёл экспедицию за Обводный канал и не вернулся. «Смелый, – повторял Злобай, – резкий, дерзкий. Ярый. Одним словом, борзой. Ты же не думаешь, что такое погоняло кому попало дадут», – и из всего списка только смелость, пожалуй, осталась на своём месте, но подурнев и почернев, как некрашеный забор под натиском воды и ветра.

Среди всех искорёженных людей, которых я повидал, этот выделялся мстительной злобой к прошлому. У многих прошлую жизнь накрыла милосердная амнезия, у некоторых сохранился мучительный образ потерянного рая, но деятельно возненавидел только он. Его усилиями в Автово не было анархистов: было нечто опереточное, выражающее свой анархизм сапогами, кожаными плащами, патлами и омерзительной игрушечной демагогией за пивом в пятницу вечером.

По какому-то извращённому наитию Борзой раз в квартал наведывался на эти посиделки. Мёртвый, ядовитый, облечённый властью: одно его присутствие убивало все не вписывающиеся в карикатуру ростки и потуги. («Плановая дезинфекция», – говорил он.) А за плечом его, вопреки его воле и помимо сознания, стояли тени неведомых мастодонтов былого, тень Кропоткина.

Он не то что дружил (он ни с кем не дружил) с Вилли, но грамотно работал с ним в паре, как такой человек, с которым никому не хочется иметь дела. Я вот тоже не захотел.

Вилли, к которому я предсказуемо обратился, сидел за столом и размеренно писал. Справа от него высилась гора папок, слева от него высилась гора папок – и сигаретный дым слоился в свете старой настольной лампы над залежью каких-то вовсе неопределимых разрозненных бумаг. Строчащая рука поднялась в приветственном жесте, который я истолковал как приглашение сесть.

Таким, в густом облаке бумаги и дыма, и вспоминается он: либо пишет сам, либо диктует. Протокол был фундаментом его жизни, папки превращались в кирпичи. Из этих бумаг, суконных слов и колченогих формулировок, Вилли неизменно добывал правду. Что-то он всегда умел разглядеть и сопоставить, как будто смотрел на проходные и не имеющие значения факты, покуда те, загипнотизированные, не выстраивались в безупречную и уже насквозь ясную последовательность.

Да и сам он был зачарован. Его попавшему в ловушку уму мир представлялся исчерпывающей описью, суммой данных, связь между которыми можно установить не благодаря казуистике, а потому что она действительно существует – как торжествующая и не подлежащая критике связь между пальцем и его отпечатком.

– Это всё протоколы? – спросил я, обозревая папки на столе, под столом, в шкафах и на подоконниках.