Волки и медведи

– И Платонов, по-вашему, виноват?

– Какой Платонов?

– Тот, который завтра вернётся в Город.

– Ах, так уже завтра? – Он откинулся на подушки и сделал вид, что перестаёт дышать. – Я болен, я не смогу присутствовать на заседании. Платонов – просто выродок, для таких не существует ни чести, ни правил, ни чувства вины… наследственной или ещё какой. Любой другой на его месте покончил бы с собою ещё двадцать лет назад.

– С чего бы?

– Но как же? Такая огласка, позор…

– Если можно жить с наследственной виной, то почему нельзя – с наследственным позором?

Внутри он вознегодовал, но снаружи струсил ссориться со мной именно сейчас. Признать, что позор – это всего лишь позор, он тоже не мог. Он знал, что от позора умирают. Конечно, люди, а не отребье, животные с того берега – тем всё как с гуся вода. Если бы я подал знак – как делали это нувориши, – что в моём случае животное осознаёт, раскаивается и готово к эволюционному скачку, X. бы разговорился. Если бы я откровенно занял позицию нераскаянного животного и стал осыпать насмешками городскую тонкокожесть, X. сменил бы тему. Я спрашивал и смотрел спокойно, и двусмысленность этого его убивала. Как она убивает всех, у кого хватает мозгов её заметить.

– На Большеохтинском, полагаю, устроят встречу.

– Какую встречу? Кому?

– Торжественную. Канцлеру. Платонову.

– Ничего подобного. Торжественную, вот ещё! И поедет он через Литейный.

– Литейный? Почему?

– Это требование береговой охраны.

– Да, эти встретят.

Это опять прозвучало двусмысленно. Не став ломать голову, X. перевёл речь на своё здоровье.

– Не могу вас порадовать, – сказал я мрачно. – Ближайшие двадцать четыре часа вам лучше бы оставаться под наблюдением.

«Неотразимой, – говорит Фиговидец, – ложь делает не правдоподобие, а тайные страхи того, кому лгут. Любой поверит в то, что уже видел в своих кошмарах».

– Неужели настолько серьёзно?

– Что-то идёт не так. Возможен приступ.

– Что же делать? – Он уже чувствовал жёсткие пальцы приступа на своей шее. – Что делать?

– Ничего не поделаешь. Вы ведь знаете, я под арестом.

– Глупости! – завопил он. – Какой может быть арест, когда я умираю?! Чему арест может помешать? Вон в кресло сядете и будете сидеть… арестованный.

– Боюсь, это не в ваших силах.

– Сейчас посмотрим, что в моих силах, а что – нет.

Чуть менее просто, чем ему казалось, и элегантнее, чем предполагал я, X. добился своего. Он нажал на рычаги. Задействовал связи. Пустил в ход родственников. Пока я на кухне пил чай в обществе экономки, курьеры бегали туда-сюда с записочками, а судьба вершилась. Наконец прибежал Порфирьев, от ярости даже как-то похудевший. Меня позвали к хозяину.

– Ну вот! – воскликнул X. – Вот он! Никуда не делся! Куда ему отсюда деться? Всего-то на одну ночь!

Порфирьев не заговорил, а зашипел.

– У меня нет людей, чтобы поставить вокруг вашего дома оцепление.

– Ну какая разница, в каком доме находиться под домашним арестом?

– Между квартирой и особняком очень большая разница. В том числе – в смысле возможностей бегства.

– Глупости! Зачем ему бежать? Он не побежит. Он… э… даст честное слово, что не побежит.

Пристав следственных дел (или следует называть его тайным начальником тайной полиции? я не знаю) посмотрел на меня, и во взгляде, в этих мерцающих глазах, отобразилось, как же на него давили. Он сопротивлялся, как мог, сделал, что мог, и не смог ничего: глупость, придури и высокое положение в очередной раз взяли верх над умом и характером. И тошно же ему теперь было.

– Слово чести, не побегу, – сказал я.

И под утро вылез в окно.

В Городе, если тебя начнут искать, невозможно спрятаться, поэтому я тянул до последнего и вышел на набережную, когда мосты уже свели. Я шёл и думал о Канцлере. Интересно, как он спал эту ночь и спал ли. Я смотрел на воду и представлял, как Николай Павлович смотрит на часы, бреется, выбирает (а может, выбрал давным-давно, неделю или годы назад) костюм и галстук, пьёт кофе, садится в свой катерок, высаживается на пристани у Променада – а потом идёт (я был уверен, что он пойдёт, а не поедет) через мост в сопровождении верной свиты, которая тоже, по своим вкусам и способностям, принарядилась. Из-за того, что я не увидел этого въяве, со мной навсегда осталась воображаемая картина, много ярче и отчётливее настоящей: гвардейцы в своих лучших мундирах, Молодой в майке под пиджаком и с голдой, улыбающийся Канцлер. Они шли не в ногу, не строем, в них было столько свободы.

Я рысил по набережной в сторону Литейного моста, прикидывая, как буду прорываться через блокпост, и вдруг – можно сказать, против своей воли – затормозил и резко обернулся. И да, он стоял у меня за спиной.

– Почему ты всегда настолько не вовремя?

– Сахарок приходит, – сказала тварь.

Мы стояли, время шло. Мне хотелось вцепиться в эти неумолимо истекающие минуты.

– Дай руку.

Он попятился, потом побежал. После самой тяжёлой в моей жизни минуты колебания я бросился следом.

В этот пустынный час не нашлось зрителей у этой незрелищной суетни вокруг Летнего сада. Допустим, был человек, как раз сейчас подошедший к окну, чтобы немного прояснить историческую обстановку, но и он, поудивлявшись, отметил бы только, что тот, кто догоняет, не предназначал себя для подобных нагрузок, а тот, кто убегает, не слишком старается убежать.

Не слишком старался или всё же не мог – это я оставляю на усмотрение рапсодов. Догнав, я повалил его в траву и схватил за руку, как делал это с клиентами.

За ремень у меня была засунута сложенная вдоль Лёшина тетрадка. Не отпуская Сахарка, я достал её, одной рукой раскрыл и начал читать, заботясь лишь о том, чтобы выходило громко и отчётливо. Он не дёргался, но я чувствовал сопротивление. Как гвозди, как ножи, как последнее оружие, вбивал я в привидение Лёшины строфы. За всех, кто не желал расплачиваться за свою мерзость, кто считал себя кем угодно, кроме как той дрянью, которой был, кто хотел жить и полагал это своим правом, хотел убивать – и тоже полагал это своим правом, кто отродясь не думал и кто думал, но в результате с чистой душой признавал себя невиновным, кто понимал – чем-то, видимо, не мозгами, – что человеческий мир не устоит, если в него придёт совесть. Красивейшие слова я выкрикивал как проклятия. Я уселся на нём поплотнее, упёрся коленом в горло. Господи Боже, голубчики мои! я просто хотел быть уверен.

Потом я встал. Я был один. Меня шатало, знобило и так далее, зато вопрос с Сахарком был закрыт.

Я потащился обратно на мост и уже на мосту – виден был подошедший катер, фигуры людей на пристани – услышал выстрелы: несколько подряд, самый последний – после паузы и не из винтовки. Стреляли с набережной у меня за спиной. Я перегнулся через перила, присмотрелся, развернулся и пошёл назад.

На спуске к воде на ступенях лежал Щелчок, рядом со Щелчком лежала винтовка. Снайпер был убит выстрелом в затылок. Убийца аккуратно и не прячась убирал пистолет. Это был тот офицер береговой охраны, которого я видел у себя дома и после, мельком, в обществе Ильи Николаевича.

– Боюсь, у вас будет работа, Разноглазый, – сказал он извиняющимся тоном. – Какие у вас расценки?

А на том берегу, на пристани и Променаде, царила суматоха. Я не мог отсюда видеть, но мне и не нужно было видеть. Я прекрасно знал, кто лежит сейчас в крови и прахе своих надежд, простреленный лучшим снайпером ойкумены.