Волки и медведи

Поверенный закряхтел, отставил чашку и потянулся к колокольчику: увесистому, сверкающему. На зов явился один из клерков.

– Костенька, готов документ? Ага, ага. Задержись, будешь вторым свидетелем. Разноглазый, ну-ка. Вот здесь подпись, здесь и здесь. И я бы на твоём месте сперва ознакомился.

– Да ладно, – сказал Молодой.

Я вздохнул и начал знакомиться с нехилой пачкой бумаги. Две трети Жёвкиного наследства отходили ко мне без условий и обременений, последняя – буде не объявятся иные претенденты. Мне приветливо осклабились такие слова, как «делинквент» и «субституция».

– Как бы мне всё это конвертировать?

– Я бы не спешил, – сказал Молодой. – Фритор-говские боны – это сегодня хорошо, а завтра просто бумажка. Огороды и недвижимость – по-любому огороды и недвижимость.

– И как я буду управлять ими с Финбана?

– С Финбана, миленький, ты в ближайшее время вряд ли чем-нибудь сможешь управлять, – пробормотал Добыча Петрович.

– Да что там такое случились?

Поверенный развёл руками.

– Не знаю.

– Никто не знает, – сказал Молодой. – Сиди спокойно.

– Ты мне ещё эмигрировать предложи.

Ответное молчание показалось мне слишком согласным. Теперь между ними лежал их гешефт, сделка того рода, что бодрит: в меру пугающая и в меру отрадная. Я заметил, какие безразличные у них глаза, у обоих. Такими глазами хорошо смотреть на трупы и краплёные карты. Я снял очки.

– Наворотили дел, – брюзгливо и беззлобно сказал Добыча Петрович, на всякий случай отворачиваясь. – Принесли порядок. Покойники штабелями, облавы, взрыв котельной на очереди. История наша для них медленная; так подтолкнём, говорят, историю! Подтолкнули санки с горки.

– Нашёл виноватых.

– А кто ж, интересно, виноват, миленький? Вы его привели сюда из Джунглей… да и сейчас приманиваете.

– Значит, ничего такого раньше не было? – спросил Молодой.

– Ну, не знаю. История ведь как: сама одна и та же, а гардероб богатый. Чтоб такое именно в таком виде, может, и не было. Ну а в ином каком – отчего же, почему не быть. Поговори с Вилли, у него архив.

– Уже поговорили, – сказал я.

Я искал автовского разноглазого вовсе не для того, чтобы задавать ему вопросы о клиентах. Мне самому требовалась помощь. Другая Сторона шла войной – и поскольку я не понимал причин происходящего, то и не рассчитывал справиться сам.

Я и поговорить об этом не мог. Когда разноглазый начинает бояться привидений, клиенты перестают бояться его самого, и это – конец карьеры. Преследовавшие меня ужасные кошмары оставались только со мной: клали головы на мою подушку, тянулись к поднесённой ко рту чашке. Скорее назойливые, нежели мучительные, они делали жизнь не столько адом, сколько докукой. Я не начал худеть, бледнеть, блевать по утрам или испытывать неконтролируемую тягу к самоубийству, как те незадачливые умерщвлители, что по каким-либо причинам не прибегли к моим услугам. Но с каждым днём мир вокруг терял в цвете и чёткости, желания притуплялись, дыхание тяжелили истома и скука, разгонять которые приходилось уже опасными дозами лекарств и препаратов.

Фиговидец четыре дня пролежал в постели, а когда начал вставать и выходить на прогулку, упорно отправлялся к ограде Дома творчества. В зимние месяцы тот пустовал, и огромный сугроб старого парка, не оживляемый даже криком ворон, высился отчуждённо и подчёркнуто угрюмо. «Компарезон нэ па резон», – бормотал Фиговидец и брёл вдоль решётки: где узкой тропкой, а где отважно по целине – потому что место явно не было излюбленным для прогулок.

Страшно переживавший Муха старался не пускать его одного – шёл рядом, шёл следом – и постоянно приходил ко мне жаловаться. «Конкретно не в себе, – твердил он, – а таблеток не пьёт. Я ему и в карман, и на тумбочку – ну, чтоб на глаза лезли, – ни в какую. А глаза дикие!» – «Он в себе, но в образе, – утешал я. – А ты ему не антидепрессанты подсовывай, а стимуляторы». Человек, который твёрдо решил себя уморить, не нуждается в антидепрессантах.

Между тем, уяснив, кто он и откуда, культурная элита провинции понесла к его стопам свои сердца. Директор библиотеки, директор бильярдной и главный редактор «Голоса Автово» наперебой зазывали его покушать, и даже один из косарей, чья жена славилась художественными запросами, прислал в подарок чёрной икры. Отчаянно желая сделать как хуже, Фиговидец не отказал никому. Он ел, пил и с полным вниманием выслушивал вздор. Чем пошлее и глупее – тем поощрительнее он улыбался. Ну а в глаза ему никто не заглядывал. («Просто невероятно, сколько я вынес, не имея сил выносить самого себя».)

Была, была справедливость в том, что фарисей сполна изведал: отдыхать с директором автовской бильярдной – это не перед Николаем Павловичем кобениться. (Директор не такой и плохой мужик был, но он искренне чаял себя меценатом, преувеличивая, как водится, собственные щедрость, бескорыстие и в особенности – вкус. А жена его и вовсе была того сорта женщина, каких всегда называют «супруга».) Их светлый идеал назывался «и духовно, и богато», причём они видели – как не увидеть! – что богатство не в пример чаще и легче обходится без духовности, чем духовность без богатства, и бессознательно приучались считать полноценной только такую духовность, которая с боем вырвала свой кусок.

Директор бильярдной изукрасил бильярдную позолотой и плюшем, директор библиотеки изукрасил библиотеку портретами классиков в таких тяжёлых и обильных рамах, что со школы нагоняющие страх огромные чёрные лики побледнели и укротились – и очаг культуры, трактуемый буквально, как пламенеющий, рдеющий жар, запылал. Размеренная солидная жизнь, движение от вешалки к буфету, тяга к добротности и прямое её выражение не в глубокомысленных романах, а в книгах с золотым обрезом, речь, так старавшаяся быть культурной, что от неё шибало потом, одеревенело неизменные, словно их предписывали правила самой игры, манеры бильярдистов, – всё зиждилось на уверенности в порядке, прочности, высоком качестве, но это были прочность и качество, понятые так, как понимали их те же люди, выбирая себе пальто и мебель. И отец Лёши Рэмбо, приходя в бильярдную, мог быть уверен, что друзья не спросят его о сыне, а на жалящее сочувствие врагов отвечал резко, чтобы никто не мог сказать про его потемневшее лицо, что это краска стыда, а не гнева. И другие несчастливые отцы, чьи дети увлеклись стихами, красками и промискуитетом, не знали, что делать.

Фиговидца спрашивали о городских установлениях, но звали главным образом для того, чтобы рассказывать и показывать ему – и, конечно, рядом с гостем хозяева казались скотами. Гость и сам так считал. Когда толстые, довольные, говорливые и радушные хамы выставляли себя на смех, он бурно злорадствовал, не смущаясь тем, что смеётся один и про себя. («Да ещё Боженька, быть может», – замечал он, не уточняя, откуда взялась такая презумпция, что Богу простоумные твари смешнее фарисейских выкрутасов.)

Апофеозом стало интервью, данное Фиговидцем на «Голосе Автово».

Как ни удивительно, но туда Сергей Иванович цензора не посадил. Скорее всего, у него не было соответствующих инструкций, а сам он, с детства привыкший к радио как чему-то вполне далёкому от жизни, не додумался. Суровые голоса Сопротивления могли бы с утра до ночи наполнять эфир – а почему они этого не делали, вопрос скорее философский.

Автовский обыватель заботился лишь о том, чтобы «Сага» оставалась на своём месте. В ней, конечно, появились второстепенные комические образы оккупантов – но эта комедия избегала надувать щёки и бицепсы, завидуя и подражая пасквилю.

Дело здесь было сколько в трусости, столько же в эстетических предпочтениях: пасквиль не приветствовался как жанр. Всё им претило: его угрюмая злость, его тайное и куда более близкое родство с реальностью, его вес, способный проломить ажурные конструкции эпопеи, гласным девизом которой было: «Жизнь, очищенная вымыслом». Фарисей, кстати, считал, что в жизни клевета исподтишка, чмутки порождают большие разрушения в социальном пространстве и душах, нежели самый гнусный, но открытый поклёп, – и шёл говорить как раз об этом. Он ошибался: как сравнивая два зла, так и предполагая, что это или подобные ему сравнения послужат темой беседы.