Золотые врата. Трилогия (СИ)

– Вполне можно обойтись и без этого, – заявил Лосев.

– Да, можно. Но тогда нужна своя фишка, чтобы тебя заметили. Эпатаж, скандал, причем не местного значения, не драка с бомжами и не пьяный загул среди своих, а скандал такой, чтобы о нем написали в прессе. Мне уже за тридцать, Владик, и, по большому счету, мне учиться чему‑то уже поздновато, но ты молодой. Брось ты эту херню, найди что‑то свое и упрись рогами: работай, думай, пробуй, но не скользи по жизни, как по накатанной дорожке. Выбьешься в люди – я только рад за тебя буду.

– Чего ты завелся‑то, – пробормотал Владик, стараясь не смотреть на разгорячившегося Корсакова, – ну ладно, попробую я…

– Да не пробовать надо, а делать! – в сердцах рявкнул Игорь. А действительно, чего это я разорался? – подумал он. Жалко, наверное, этого балбеса.

Колбаса заскворчала, Корсаков перевернул ее и разбил в сковородку пяток яиц.

– Ладно, давай перекусим, – сказал он.

Владик принес подушку, уселся на нее. Табуретку они использовали, как сервировочный столик. Яичница исчезла в мгновение ока. Разлив по кружкам квас, Игорь достал из кармана пятьдесят баксов и протянул Владику.

– Держи. Это тебе подъемные. Больше ничем помочь не могу.

– Не понял, – Лосев захлопал глазами.

– Федоров, участковый наш, сказал, что будет лучше, если ты пропадешь с Арбата в неизвестном направлении и, причем, надолго.

Лосев покачал головой.

– Зачем? Вроде, все обошлось. Папа уехал, Аньку я больше видеть не хочу – здоровье дороже…

Корсаков с досадой хлопнул ладонями по коленям.

– Слушай, я тебе все разжевывать должен? Папа, говоришь, уехал? Надолго ли? Ты думаешь, он это дело так оставит? В один прекрасный день я тебя найду вон там, – он кивнул за окно, – во дворе с проломленной головой. А еще хуже – менты, причем не из «пятерки», а какой‑нибудь ОМОН, проведут шмон и найдут у тебя в матрасе мешок с «планом». Тебя на зону лет на пятнадцать, а мы, кто здесь останется, будем ребятам из отделения целый год штраф платить. «За нарушение общественного порядка». А люди здесь небогатые, сам знаешь. Есть еще вариант: я просыпаюсь, а ты спишь вечным сном с ножом в спине и на рукоятке мои «пальчики». С Александра Александровича станется – может и такое организовать.

Игорь закурил, откинулся на матрасе и уставился в потолок. Жалко парня, но что делать – сам виноват.

Владик потерянно молчал. Снизу донеслись голоса соседей – бомжи вернулись с промысла и разбредались по комнатам. Лосев встал и принялся собирать вещи в рюкзак. Вещей было немного: пара джинсов, свитер, две‑три рубашки, бритва. Краски и кисти он сложил в этюдник.

– А картины куда? – спросил Лосев.

– Оставь, я спрячу. Как обоснуешься – дай знать. Если получится картины продать – деньги вышлю.

Владик забросил за спину рюкзак, повесил на плечо этюдник, потоптался, в последний раз оглядывая комнату.

– Давай присядем на дорожку, – предложил Корсаков.

Они присели на матрас, закурили. Владик сопел совсем, как обиженный мальчишка. Ничего, подумал Корсаков, ему и впрямь надо что‑то менять в жизни. Докурили, Владик поднялся, Корсаков пошел его проводить.

– С мужиками не прощайся, – сказал он, отодвигая радиаторы от двери, – пусть думают, что ты на Арбат пошел.

– Ладно. Ну, бывай, Игорек, – Лосев протянул ему ладонь, – как остановлюсь где‑нибудь – пришлю весточку.

– Счастливо, Влад, – Корсаков пожал Лосеву руку, посмотрел, как он медленно спускается по ступеням и, закрыв дверь, вернулся в комнату.

Эх, жизнь – дерьмо, подумал он.

Трофимыч ссудил Корсакову провод с лампочкой. Прикрутив ее к проводам, торчащим из потолка, Игорь щелкнул выключателем.

– Да будет свет, – сказал он и оглядел свое пристанище.

При электрическом свете вид был, прямо сказать, так себе. Поганый был вид. На потолке, в углах сплели паутину пауки, на обоях ясно проступили карандашные рисунки – раньше, если собиралась компания, Игорь на спор рисовал десятисекундные портреты. Ага, вот эту пьянку он помнил.

Владик притащил откуда‑то девиц и море выпивки. Игорь рисовал всех желающих. Некоторые из девушек обдирали обои со своими портретами и просили подписать. Корсаков, чувствуя себя новоявленным Пикассо, небрежно ставил росчерки на рыхлой бумаге. Закончилась пьянка грандиозной всеобщей любовью – на следующий день даже бомжи‑соседи таращили глаза и качали головами.

– Ну вы, ребята, даете. Одно слово – художники.

Корсаков спустился в подвал и притащил наверх картины, которые он не решался хранить в комнате – несколько особо дорогих ему холстов. Он расставил их напротив матраса, уселся на него и, закурив, принялся вспоминать.

Вот эту он написал после развода, по памяти: ребенок – девочка лет трех, уходила, оглядываясь по ромашковому полю. Это когда он еще был женат, они снимали полдачи под Дмитровом и ходили на канал имени Москвы через ромашковое поле, а дочка бежала впереди, оглядывалась и все торопила их.

А вот эта картина написана, дай бог памяти… А‑а! Жук в тот раз уговаривал продать несколько картин, а когда Корсаков отказался, притащил водки и девок с Тверской. Игорю тогда поосторожней бы, а он гусарил, показывал, какой он крутой – садил стакан за стаканом без закуски, а девки подбадривали. Наутро очнулся – половины картин как не было. Жучила, гад, сказал, что Корсаков их спьяну раздарил девкам. Это потом только Игорь узнал, что у Жука такой прием: подпоить несговорчивого живописца в теплой компании, а после сказать, что картины подарены девочкам. Девчонок, конечно, не найдешь, да никто и не искал, а Жук выгодно сплавлял полотна. На этом и поднялся, скотина. С горя Корсаков квасил неделю, а опомнился только когда ночью явились ему черти и поманили за собой. На этом полотне изобразил Игорь Евгения Жуковицкого. Вернее, не самого Жука – кому он интересен, урод вислозадый, а его поганую душу. Картина получилась кошмарной – Гигер позавидовал бы. Корсаков и сам на нее смотреть не мог – страшно становилось, а потому убрал в подвал. Но продавать картину не хотел: пусть будет, как напоминание и о Жучиле с его подленькими приемчиками, и о чертях, тащивших Корсакова в преисподнюю.

А вот полотна, о которых Жуковицкий расспрашивал: на одном летящий снег, как если бы на него смотрел лежавший на земле человек. Снежинки будто замерли в хороводе. Именно замерли, а не летят, кружась, на зрителя. И в хороводе их есть какой‑то смысл: из хаотичного движения они складываются то ли в надпись на незнакомом языке, то ли в математическую формулу.

Вторая картина, «Знамение» – главная из цикла «Руны и Тела». В багровом мареве застыли искаженные, дрожащие, фигуры людей. Над их головами сплелись руны, или что‑то подобное, может даже знаки шумерского письма, хотя откуда Корсакову знать, как они выглядят. Среди ночи что‑то словно толкнуло его. Он вскочил и лихорадочно принялся работать. Зажег все имевшиеся в доме свечи и до самого рассвета исступленно творил. Картина забрала все силы и под утро он рухнул на матрас и провалился в сон без сновидений, как смертельно уставший человек. Проснувшись, он даже не смог вспомнить того состояния, в котором работал. Картина была странная, написанная даже не в его, Игоря Корсакова, манере. Он выставлял ее пару раз, но без успеха и в конце концов спрятал в подвал. И вот теперь картиной заинтересовался Жуковицкий. Интересно знать, сам он вспомнил ее, или по чьей‑то просьбе «подъехал» к Игорю? Если Жучила по собственной инициативе решил купить «Знамение» и «Снег» – цена одна, но если это заказ, то надо держать ухо востро. Хорошо бы Леню потеребить – он многих коллекционеров знает, может выяснить, не собирает ли кто подобные полотна? Так или иначе, картины оставлять в квартире нельзя – Жук украдет и не поморщится. И еще посочувствует: что же ты, скажет, Гарик, не уберег? Я бы купил и за ценой не постоял бы, а ты…

Корсаков нашел в чулане полиэтиленовую пленку – такими парники укрывают, тщательно упаковал картины и, стараясь не потревожить соседей, отнес полотна в подвал. Там он завалил их старым хламом, картонными коробками, битым кирпичом. Даже пылью присыпал. Оглядев подвал он остался доволен – если и заглянет кто, тот же Жук, все равно не догадается, что под кучей мусора может храниться что‑то стоящее.