Золотые врата. Трилогия (СИ)

Стук в окно и голос поручика.

– Пора, господин полковник.

Она припала к его груди, он почувствовал ее слезы.

– Я не отпущу тебя, не отпущу…

Шаг, другой. Он словно ощущает, как рвется связывающая их нить. Сдавленные рыданья за спиной.

– Прощай, сердце мое…

– …и спит на рабочем месте, только что не храпит. И морда разбита.

Корсаков приподнял шляпу, сощурился, пытаясь со сна разглядеть, кто перед ним. Напротив, присев на корточки, глумливо скалился обрюзгший, с заплывшими свиными глазками Евгений Жуковицкий – менеджер от искусства, как он себя называл.

– И ты, Жук… – пробормотал Корсаков, потягиваясь. – Если с утра не заладится, так и весь день насмарку, а если тебя с утра встретишь, считай, вся неделя пропала.

– Ладно, может, я‑то тебе и нужен, – усмехнулся Жуковицкий, – старый добрый Жучила.

– Сказки об отборе картин на аукцион «Сотби» будешь рассказывать тем, кто помоложе.

Евгений Жуковицкий, по прозвищу Жук, всю жизнь крутился вокруг художников, оказывая мелкие услуги, чаще фарцовочного плана. В советские времена иногда покупал «по‑дружеской» цене, иногда выпрашивал, а случалось – просто крал картины молодых и никому еще неизвестных художников. С незаконным вывозом не связывался, опасаясь статьи УК. В результате к перестройке, когда открыли границы, скопил приличную коллекцию, вывез ее, как только объявили свободу передвижения и удачно реализовал. Затем Жук сумел на волне интереса к советскому искусству провернуть несколько спекулятивных сделок, скупая работы по дешевке и продавая их по рыночной стоимости. Когда ажиотаж спал, капитала оказалось достаточно, чтобы перейти в высшую весовую категорию – «черный рынок» работ классиков. Но время от времени, по старой памяти, а может просто от жадности, Жучила занимался молодыми художниками, по старой же памяти безжалостно их обирая.

– А что, могу и на «Сотби» устроить. Хочешь – обсудим, – Жуковицкий хитро посмотрел на Игоря, – но сейчас о другом. Я бы пару‑тройку твоих картин взял. Из старого. Помнишь, у тебя был цикл «Руны и Тела»? – Жучила облизал толстые губы, погладил двойной подбородок, – есть возможность хорошо заработать – этот твой период на западе помнят. Смотри сам, я второй раз предлагать не буду.

– Почему именно «Руны и Тела»? У меня с тех пор много нового появилось.

– А кому ты сейчас интересен, Гарик? – с обезоруживающей прямотой спросил Жуковицкий, – имя твое помнят по старым работам, а что забыли тебя – сам виноват. Так как насчет картин?

– Не знаю, – уклончиво сказал Корсаков, – из того цикла почти ничего не осталось. Можно, конечно, поглядеть, – если предложит хотя бы по пятьсот – отдам, решил он.

– Ты же знаешь, я обманывать не стану…

– Ох, не могу, – Корсаков откинулся на стуле, – ты бы хоть народ не смешил, Жук! Ты еще скажи: честность в отношениях – гарантия долговременного сотрудничества! Сколько ты тогда, в девяносто втором на всех нас наварил?

– Ну, Гарик, – потупился Жуковицкий, – время такое было: не ты меня объегоришь, так я тебя.

– Никто тебя, Жучила, объегоривать не собирался. Ребята лучшее отдали. Сука ты, Жук, – подавшись вперед, сказал Корсаков.

Жуковицкий отодвинулся от него и обиженно засопел. Игорь не сомневался, что он не уйдет – не таков был Жучила, не спроста он нашел Игоря и не спроста затеял весь разговор. Так и случилось. Подувшись немного, скорее для вида, Жуковицкий махнул рукой.

– Ну что ты, как на врага народа ополчился? Я к тебе с хорошим предложением. Хочешь, пойдем, – он огляделся, – ну, хоть в «Прагу». Посидим, обговорим условия.

– Чего обговаривать? Я себе цену знаю, – пожал плечами Игорь.

– Какая цена, Гарик? Твоя цена сейчас – банка пива на опохмел. – Жук откашлялся и заговорил проникновенным голосом, в нужных местах то повышая, то понижая тембр, – тебя давно списали, милый мой, и если я интересуюсь твоей судьбой, так лишь по старой дружбе. Никто из серьезных людей с тобой работать не будет. Художники твоего поколения давно поднялись…

– С одним из «поднявшихся» я позавчера в милиции ночевал, кстати сказать, – усмехнулся Игорь.

– Это с Леней‑Шестом? Слышал, слышал. Ну, дорогой мой, это не показатель, а потом, несмотря на все свои закидоны, Леня, все же, признан коллекционерами всей Европы. У него картины из рук рвут – не успевает деньги считать. Один ты у нас раритет, ископаемое полезное. Еще немного и под забором ведь помрешь, Гарик! А не то белую горячку заработаешь. Больно и обидно смотреть, как такой человек, такой мастер, такой большой художник, на которого в свое время мы все с надеждой…

– Слушай, завязывай. Не на трибуне, все‑таки, и не у гроба, – попросил Игорь, – давай конкретно: какие картины ты хочешь и почем.

– Ну, ты так сразу… – немного сбавил обороты Жуковицкий, – почем, это надо еще решить, мне принципиальное согласие нужно. Подумай хорошенько. Вот еще что: ты помнишь, когда Серега Арефьев помер – картины искали, искали, а не нашли, да! И знаешь, как дело было? Менты, что протокол о смерти составляли, к себе вывезли. Я у них потом оптом все и взял. А Серега вот так же, как ты кочевряжился. Все живого классика из себя строил и что в итоге? Ни себе не помог, ни семье, ни хорошим людям.

– Ну, ты меня‑то не хорони загодя, – сказал Корсаков.

– Не зарекайся, Гарик. Все под богом ходим. А у тебя, я слышал неприятности.

Игорь насторожился, внимательно разглядывая собеседника. Жуковицкий иногда заходил на Арбат, но Игоря обходил стороной. То ли чтобы глаза лишний раз не мозолить, помятуя о прежних грехах, то ли просто неинтересен ему Корсаков был. А теперь, получается, всех опередить хочет, если что с Игорем случиться…

– Хорошо, Женя, я подумаю, – сказал Корсаков, делая вид, что задумался над словами Жуковицкого, – работы из того цикла и правда остались, только отдал я их кому‑то на хранение. По пьянке отдал, а теперь забыл. Но вспомнить можно. Главное, чтобы стимул был, понимаешь? – Игорь потер пальцами, будто считая деньги.

– Все понимаю, Гарик, все отлично понимаю, – с готовностью закивал Жук. – А чтобы ты мне поверил, что я для тебя стараюсь, могу купить… – он оглядел выставленные Игорем картины, – ну, хоть вот эту, – ткнув толстым пальцем в портрет Анны, он внимательно посмотрел на Корсакова. – Хоть и себе в убыток, но помня о старой дружбе, о славных временах, могу заплатить даже пятьдесят долларов США.

– Пятьсот, – коротко сказал Игорь.

Жуковицкий выпучил глаза.

– Ты что, родной? Ты с утра‑то не принял лишнего на грудь? Пятьсот! Ты сам посмотри: фон неровный, лицо не прописано, да и тетка какая‑то стремная – тоску нагоняет. Сто долларов, но это только для тебя.

Корсаков ухмыльнулся: Жучила любил поторговаться, знал в этом толк и любил, когда картину ему уступали не сразу, а именно после долгих споров. Бывало, он даже переплачивал, если художник умел обосновать и красиво изложить претензии на высокую цену. Видимо, Жучиле это было нужно для самоуважения.

– Я писал эту картину кровью сердца, – Игорь подпустил в голос дрожи, – ночей не спал, не пил, не ел, – он почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы жалости к себе. – И скажу без ложной скромности: картина написана в лучших традициях русской классики. Да любой, кто посмотрит на эту женщину, ощутит в себе нежность, любовь, желание, чтобы она была рядом, – Корсаков метнулся со стула и схватил за рукав проходящего мимо мужика с двумя дорожными сумками, – товарищ, вот скажите, что вы ощущаете, глядя на эту женщину.

Мужик, шарахнувшийся было в сторону, с интересом пригляделся к картине. Судя по суточной щетине и мятой одежде, это был провинциал, пришедший на Арбат скоротать время до отхода поезда.

– Вот на эту женщину? – задумчиво проговорил он.

– Ну да!

– Эх, – мужик вздохнул, – да если бы моя Маринка такая была… А то ведь жрет в три горла, зараза. Как порося стала, ей‑богу. На кровати, не поверишь, боком сплю – не помещаемся. А кровать у нас широкая – сам ладил…