Литерный эшелон

Андрея оставили. Но и на кровати, в темноте не было покоя. Где-то за окном шумело море, на западе оглушительно заканчивался длинный июньский день. Кровать вертелась как на карусели, норовила скинуть Андрея, чтоб удержаться он до белизны в пальцах сжимал простыню.

В голове кружили, сталкивались, разбивались и перемешивались мысли.

Как там Алена и дети?.. Как же до них далеко. И в то же время быстро… В смысле – неощутимо близко. Ведь меньше чем за сутки пролетели две тысячи верст. Даже более – две с четвертью… С такой скоростью можно облететь мир… За двадцать дней?.. Куда там эсквайру Филеасу Фоггу. Каких-то десять дней и можно попасть в Бразилию.

А там солнце, песок, море… Тут, правда, тоже и море и песок, а солнце появится не через десять дней а всего через несколько часов.

И все же, прежде чем заснуть, последней мыслю Андрея было: как там в Бразилии?

И чего ему та Бразилия помянулась?

Спьяну, наверное…

Бразилия

Это была самая жаркая зима в жизни Лещинского. И добро было бы, если бы зима эта была первой в том году. Но в том же году Конрад Афанасьевич уже пережил одну, вполне нормальную, холодную. Провел ее в Гельсингфорсе, в климате не просто холодном, но влажном, ветреном, где каждый градус похолодания равнялся, может быть пяти градусам где-то, скажем, под Валдаем.

Кхе-кхе… К слову, а не купить ли ему именьеце где-то на Валадайской возвышенности?..

Ведь не те года, Конрад Афанасьевич. Довольно по миру мотаться, да в бобылях ходить. Пора бы пожить и в свое удовольствие, сосватать вдовушку. И будто бы не совсем старый человек, но годы свое берут… А может то на морозе мышцы задубели, или парень-щегленок оказался слишком проворным. Еще бы краткий миг и порезал бы он финкой живот, провел бы неумело, но напористо, резекцию прямой кишки…

Кхе-кхе… Заслонился тогда рукой Конрад Афанасьевич, успел-таки. Руку, распанаханную чуть не до кости зашили после кривой иголкой. Поправили, стало быть болячку. А вот щегленку-то уже и Пирогов вместе с Павловым не помогут: уделал его Конрад Афанасьевич одной левой, что называется. Даром, что ему уже шестой десяток за половину перевалил…

Рука, правда, до сего момента не восстановилась, саднит, ноет как на погоду. И думал же: отдохнуть, привести здоровье в порядок, так нет же! Засобирали его в путь, говорят: дела, ниточка появилась! А кто лучше Конрада Афанасьевича справится с делами?.. А никто!

Поворчал для вида Лещинский, сообщил, что, коль не ценят его тут, то по окончанию дела он уходит на покой. Паче в банке уже собран изрядный капиталец. Вполне весь мир вдоль и поперек хватит первым классом исколесить.

А и правда, куда уж далее откладывать, когда в следующий раз может так не повезти и какой-то мальчишка порежет на лоскуты?.. Кхе-кхе…

Из Гагр, где находился Конрад Афанасьевич на излечении, он отправился ровно на другой край земли – чуть не к Антиподам.

Из-за войны ехал кружным путем: железной дорогой до Владивостока, далее на американском корабле до Сан-Франциско. После – снова поезд до Нового Орлеана, оттуда…

Оттуда – навстречу зиме.

Конечно же, Конрад Афанасьевич знал, что в южном полушарии все наоборот, все иначе, нежели на Руси-матушке. Нет тех звезд, что светят над Валдаем. Если у нас негритоса увидеть – диковинка, тот тут напротив, белых как бы даже не меньше, чем метисов и мулатов. Да и те белые, что встречаются, никак не белы, а загоревшие до цвета молочно-шоколадного. Кхе-кхе… Хорошо хоть Конрад Афанасьевич в Гаграх принимал солнечные ванны и согнал гельсингфорскую белизну.

И зима у них в июне, июле и августе, да и какая же это зима, когда температура ниже десяти и ночью не падает. Десяти тепла, прошу, кхе-кхе, заметить!

А какие барышни тут променады устраивают! Стройненькие, глаза огромные и глубокие, и одеты весьма легко и фривольно. А ты попробуй одеваться по всем правилам парижской моды, когда тут под сорок бывает, и асфальт, говорят, плавится и стекает, шипя в реку.

Кхе-кхе…

А вообще Лещинскому тут нравилось: дамочки, считай в неглиже ходят. В каком-то варьете за это деньги берут, а тут, будь любезен, смотри сколько угодно. Кофе здесь не в пример лучше и дешевле, чем в Петербурге, pardon, в Петрограде. Вместо водки, правда, винцо, непривычное на вкус. Да и вообще во всем дешевизна: что лес, что земля…

Нет, в самом деле, а может, ну его, снега Петербурга, лед Финского залива, да и Валдайскую возвышенность. Остаться тут, вложить капиталец в землю или в кофейные плантации… Найти барышню из креолок – чудо как хороши эти полукровки…

Звезд правда не будет, но не велика потеря, он, Конрад Афанасьевич, серьезный человек. Он на звезды не засматривается: знает, где путеводная Медведица, по ковшу время может определить и довольно. Тут он запросто проживет без этих умений.

Касательно жары, то в России, в эту зиму он намерзся, верно, на всю оставшуюся жизнь. К тому же говорили, что жара куда полезней для здоровья и телосложения: отлично жирок-с расплавляет. Вон, какие все тут стройные да поджарые словно борзые собаки.

Все, решено: это будет его последнее дело.

Принесли заказанное пиво: запотевшую кружку, по которой стекала словно слеза капля воды.

Пиво пришлось ждать долго: народец сей, видимо славился нерасторопностью и необязательностью.

Конрад Афанасьевич взглянул на брегет, будто собираясь вычислить, насколько задержался здешний официант. Но вот беда: время он не засекал.

Лещинский принялся подводить стрелки часов: эти путешествия из страны в страну, из одного часового пояса в другой совершенно сбивали с толку. Сейчас в Москве, верно, уже спят…

Убрав брегет, стал пить пиво без опаски: с такой-то жарой алкоголь выгонит за полчаса. Пиво приятно охладило: крупными градинами выступил пот, стало не так жарко, легче дышалось…

За иностранцем в кафе наблюдали с вялым интересом: люди в европейском костюме здесь, в этом квартале были нередки: мелкие американские коммерсанты, английские моряки с кораблей военных и торговых заходили сюда чуть не каждый день. Ранее частенько можно было наблюдать германцев, но сейчас в этих водах появляться им стало опасно.

Народа в кафе было мало: за стойкой со смазливой разносчицей о чем-то латиноамериканском беседовал владелец заведения. Двое английских моряков в уголке скучно тянули пиво, сверяясь с хронометром: далеко ли до вечера, не пора ли перейти на что-то покрепче.

У самого выхода густозагоревший мужчина лет пятидесяти одиноко пил кофе. От чашки проистекал поистине божественный аромат, шел пар… Но пить кипяток при этакой жаре? Нет, этого Лещинский решительно не понимал.

Мужчина был колоритен. Вопреки мнению Кондарада Афаньевича о поджарости латиноамериканцев, этот был плотным и весил никак не менее семи пудов. Лицо украшали пышные усы, через щеку тянулся застаревший шрам. Одет он был в парусиновые штаны и цветастую рубашку. На ногах сандалии на босу ногу. Волосы были заправлены под платок, на поясе висело мачете – не разберешь, на что более оно похоже: не то на саблю, не то на нож.

Это делало латиноамериканца похожим на карибского флибустьера с замечательных картин Говарда Пайла. Впрочем, на здешнего Лещинский бросил лишь один скользящий взгляд: тут люди, что порох. Слова не скажешь, но начнешь разглядывать, оскорбятся, начнут в нервном припадке махать мачете. Заныла рана на руке.

«Флибустьер» же поступал невзаимно: смотрел на русского не то чтоб во все глаза, но вдумчиво и внимательно. Раз их взгляды пересеклись, но и тут Конрад Афанасьевич не выдержал, отвел глаза.

Лещинский еще раз отщелкнул крышку брегета, посмотрел на циферблат. Так обычно смотрят люди, у которых еще есть время, но не то чтоб много. В их взгляде скользит раздумье: не пора ли выходить или же не пропустить ли еще кружечку пива.

Не пропустить!

Лещинский нахлобучил котелок, доселе лежавший на столе, засобирался. Поспешил к двери, около нее отвесил учтивый, но незамеченный поклон хозяину заведенья и, пускай подавиться, «флибустьеру». Тот от проявленной вежливости ничуть не изменился – ни один мускул не дрогнул на загорелом лице. Ну, зато и не зарезал – и то хорошо.