Аметистовый блин

образив Монбара в юбке, Данка развеселилась.

– Я рано вырос. Уже в пятнадцать лет я был таким, как сейчас, и растил усы! – похвастался Даниэль. – Кто бы дал мне женскую роль! Героем-любовником я тоже не был – где же видано, чтобы герой-любовник был ростом с Голиафа? Я всегда был соперником. Как-то, не помню уж, в какой пьесе, был поединок. Мой противник выразительно и с большим чувством произнес речь о доблестях испанского идальго. «Ах, ты – идальго?» – спросил я. Этих слов в пьесе не было, но я так ему в тот миг поверил, что возненавидел насмерть. У нас в руках были фехтовальные рапиры с пуговицами.

– Рапиры с пуговицами?…

– Ну да, на кончиках, чтобы отмечать удар, а не наносить его всерьез. И вообще это были скверные рапиры. Я отшвырнул это издевательство над благородным оружием в сторону, бросился на врага и едва не задушил его. Все актеры выскочили из-за кулис и еле меня оттащили. Я сорвал спектакль и в наказание переписал не помню сколько страниц латинского текста… Проклятые испанцы!

– Ну хватит, хватит, – Данка погладила своего буйного друга по широкой груди, которую даже трудно было бы назвать обнаженной – таким густым черным волосом она поросла. – Ты же не с испанцами, а со мной…

Отродясь не слыхивал Сережа, чтобы Данка с кем-то говорила таким низким, ласковым, обволакивающим голосом. Вот взвизгнуть, как ведьма, – это было в ее стиле.

– Когда мне было шестнадцать лет, иезуиты поняли, что толку от меня мало, – продолжал флибустьер. – Я, видишь ли, младший сын в семье, меня хотели сделать священником, а суди сама, сударыня, каков из меня священник!

Он приподнял левую руку (на правой лежала Данка) и напряг бицепс. Без всяких новомодных методик, а единственно милостью природы, треклятый пират имел мускулатуру, достойную европейских чемпионатов.

– Первая же исповедь, которую мне пришлось бы принять, закончилась бы смертоубийством. Ты не представляешь, каких грехов умудряются накопить за полгода наши фермеры. Я вернулся домой, где решительно не знали, что со мной делать дальше. И тут началась война! Наконец-то я мог сражаться с испанцами! Мой добрый дядюшка Пьер выправил себе каперский патент, обновил команду на своей старой лоханке и собрался к Антильским островам. Впервые в жизни я нарушил закон чести… Я стоял перед ним на коленях, умоляя взять с собой! Я, дворянин!

Сережа беззвучно хмыкнул – вот уж нашел время вспоминать о дворянстве. Но Данка почему-то отнеслась к этому серьезно.

– В незапамятные времена преклонял мужчина колено без позора перед тремя, – нараспев, подчеркивая ритм строк, произнесла она. – Королем, и Богом, и женщиной. А поскольку в те времена честь ценилась превыше жизни, не касалась стройных ботфортов несмывающаяся грязь…

Сережа едва не счел себя дворянином – не нашлось бы человека, способного поставить его на колени, и более того – короля над ним не было, Богу он не молился, перед женщинами тоже не унижался. Он мог преклонить колено разве что перед сломанным тренажером.

– Да… –