Смоленский поход (СИ)

— Он и не такие кунштюки выкидывал раньше.

— Это верно, но ведь миллион, это же чертовски много!

— Послушай Корвин, когда ты прекратишь богохульствовать? Я ведь все-таки священник!

— Да ладно, Мариан! Когда мы учились ты и не такое говаривал.

— Это было давно Корвин. И я теперь не Мариан, а отец Филипп. Пора бы запомнить.

— Прости святой отец.

— Бог простит, так вот, миллион это конечно много, но на тридцати крепких возах увести можно. Сейчас лето, дороги хорошие, так что можно двигаться довольно быстро. Шансы уйти у него неплохие.

— Если об этом узнал Лисовский, — захохотал в ответ пан рефендарий, — то шансов у него нет совсем! Лисовчики его из-под земли достанут.

— Я не стану об этом жалеть, но вот войска мекленбуржца без него в Риге долго не продержаться. Так что ты имеешь возможность свести на нет эту его победу.

— А когда лисовчики его найдут, то им достанется непомерно большой куш! — продолжал задумчиво бормотать Гонсевский.

— О чем ты думаешь Корвин!

— Пройдет зима и вернется лето, пройдет зима и будет тепло, наступит весна и расцветут цветы, наступит весна и вернется твой отец, — напевала молодая женщина, кормя своего ребенка грудью.

Ее малыш усердно чмокал губами, демонстрируя завидный аппетит и вызывая умиление у матери.

— Катарина, посмотри, ну разве он не прелесть? — обратилась счастливая мать к сидящей неподалеку подруге занятой рукоделием.

Катарина фон Нойбек отложила свое шитье и, подойдя широко улыбнулась.

— Да, ваша светлость, и на отца очень похож. Такой же настырный и ненасытный.

Не было лучшего способа вызвать у княгини Агнессы Магдалены радость, чем сказать, что ее малыш копия папы. Счастливо засмеявшись, она осторожно высвободила грудь изо рта наевшегося ребенка и спрятала ее за корсажем.

— Все же вам не следовало кормить его самой, — покачала головой Катарина, — может случиться так, что она потеряет форму и привлекательность.

— Ты же знаешь, что я никому не могу это доверить, — мягко ответила ей княгиня, — наши враги могущественны и хитры. Что им стоит подкупить прислугу, если мы потерям бдительность. Нет, я буду сама кормить своего малыша, пока у меня есть молоко, а когда он вырастет, сама буду ему готовить.

— Невозможно представить себе более заботливой матери, чем вы ваша светлость.

— Когда ты сама станешь матерью, ты меня поймешь.

— О, когда это еще будет!

— Ну что ты, Катарина, ты молода и привлекательна. Скоро найдется мужчина, который влюбится в тебя без памяти и попросит твоей руки.

— Интересно, откуда он возьмется при нашей уединенной жизни, — усмехнулась фрейлина, — к тому же, если я выйду замуж, мне придется оставить вас. Нет, право, я не хочу этого.

— Что бы я без тебя делала, дорогая моя.

— Что бы я без вас делала, ваша светлость!

Княгиня Агнесса Магдалена с искренней приязнью улыбнулась своей единственной подруге и хотела было по привычке взяться за серебряный колокольчик, но видя что маленький Иоганн Альбрехт заснул, остановилась в нерешительности. Заметив эту заминку, фрейлина тут же вскочила, оставив свое рукоделье, и легкими шагами вышла из комнаты, чтобы тут же вернуться со служанкой. Та осторожно взяла крепко спелёнатого малыша и неслышно ступая, вышла вон. Молодые женщины, оставшись одни, принялись в очередной раз разглядывать подарки, присланные недавно из Москвы. Мекленбургский герцог ставший царем в далекой и непонятной Московии, прислал их не так давно со своим доверенным человеком по имени Карл Рюмме. Злые языки поговаривали, что еще совсем недавно он был матросом на одном из кораблей сновавший между берегами Швеции, Померании и Польши. Но, герцог странник руководствуясь какими-то своими соображениями, возвысил его, сделав сначала своим офицером, а затем и доверив дипломатическую миссию.

Подарки были просто царскими, несколько мешков набитыми разнообразными мехами превосходного качества. В одних мешках была необычайно темная лисица с легкой серебряной искрой, в других бобровые шкурки, в третьих куница, и наконец, совершенно царские соболя. В каждом из мешков было по сорок шкурок подобранных между собою по цвету. Еще было несколько мешков белки, которых, по словам Карла в России столь много что они там почти не ценятся. Вдоволь налюбовавшись искрящимися и переливающимися на солнце мехами, молодые женщины задумались как ими лучше распорядиться.

— Смотри Катарина, эта куница очень идет к твоим глазам, тебе непременно надо сшить шубу из нее.

— Простите, ваша светлость, но это ваш подарок…

— Вздор, ты заслуживаешь их ничуть не меньше чем я. В конце концов, можешь считать это моим капризом, здесь довольно меха, чтобы украсить и меня и тебя, да еще и останется. А беличьими шкурками можно осчастливить служанок!

— Вы так добры ко мне, но если позволите, я полагаю можно распорядиться ими лучше.

— О чем ты?

— Я полагаю было бы лучше их продать. Мы, разумеется, не бедствуем, однако кто знает, что будет завтра.

— Ты, правда, так думаешь?

— Да, вашей светлости могут понадобиться деньги, а взять их будет неоткуда. Здешние бароны и дарловский магистрат палец о палец не ударят, чтобы помочь вам в случае нужды.

— О какой нужде ты говоришь?

— О боже, о любезном брате вашего покойного супруга Филипе Набожном. Или вы забыли какие козни строил вам этот несносный лицемер!

— Нет, не забыла, но вряд ли он решится что-нибудь предпринять против нас теперь. Кажется, Иоганн Альбрехт достаточно напугал его в последний раз.

— Герцог Мекленбургский теперь далеко, ваша светлость. Будь он у себя в Шверине или Гюстрове, или же в Швеции я бы ничуть не беспокоилась. Но он в Москве. Это просто ужасно далеко и если герцогу Филиппу придет в голову поквитаться, то его ничего не удержит.

— Но Иоганн оставил здесь гарнизон…

— О, полсотни мушкетер во главе с этим недалеким лейтенантом Раушенбахом, это большая сила! Но я бы не стала рассчитывать только на нее.

— Послушай, Катарина, я не верю, что он оставит нас в беде.

— Вы вольны верить во что угодно, но он слишком далеко сейчас, чтобы быстро прийти на помощь в случае необходимости.

— Ты думаешь, он не вернется?

— Вы не хуже меня знаете ответ на этот вопрос. Он женат на королевской дочери, его выбрали царем в далекой и огромной стране. Вряд ли мы увидим его еще хоть раз в Дарлове.

— Да, ты права, моя дорогая, я всего лишь обманываю себя. Но, боже мой, как сладок этот обман, как не хочу я менять его на сухую и пресную правду!

— Агнесса, вы должны быть сильной, — с тревогой воскликнула фрейлина, — если не ради себя, то хоть ради вашего сына!

— Ты говоришь сейчас прямо как он. Да, ты права, я должна быть сильной ради маленького Иоганна. Я не хочу, чтобы он скитался как его отец и потому справлюсь.

Среди многочисленной шляхты Речи Посполитой были люди разного сорта. Случались среди них благородные воины и жадные разбойники, набожные католики и бессовестные безбожники, умелые руководители и отъявленные анархисты, но, пожалуй, не было доселе человека имевшего все эти достоинства и недостатки одновременно. Но именно таков был полковник Александр Лисовский. Уже много лет не знал он иной воли над собой кроме сакрального: — «я хочу!» Необузданные желания руководили этим человеком и вели его по дороге судьбы. Он не боялся короля, хотя кто его боится в Речи Посполитой! Он не боялся баниции от братьев-шляхтичей, ибо только сам себе был мерилом чести и добродетели. Наконец, он не боялся и церкви, хоть и полагал себя благочестивым католиком. Никто в республике двух народов не мог сравниться с ним в лихости и отваге. Никто доселе не решался бросить ему вызов и Лисовский обоснованно полагал, что нет ему равных. Впрочем, все когда-то случается в первый раз. Первый звоночек прозвенел больше года назад. Тогда к нему пришли иезуиты и пообещали, что посодействуют в снятии баниции если он захватит одного человека. Занятый другими делами полковник лишь рассмеялся им в лицо, — «на что мне снятие баниции, если я сам себе господин?» Тогда ему пригрозили интердиктом, но и он вызвал у Лисовского лишь усмешку. Впрочем, подумав, он согласился и передал это поручение своему хорунжему Анджею Муха-Михальскому. «Много чести», — сказал он иезуитам, — «чтобы я сам гонялся за каким-то немецким князьком». Больше он своего хорунжего не видел, а князька дикие московиты выбрали своим царем. Во второй раз их пути пересеклись под Калугой. Полковник стоял в тамошних лесах с небольшим отрядом, дожидаясь пока войско московитов пойдет на Смоленск, чтобы действовать у них в тылу: нападать на обозы, перехватывать гонцов. Такую войну Лисовский любил. Но проклятый мекленбуржец снова спутал ему карты, сам явившись в Калугу и в яростной схватке рассеявший польские отряды осаждавшие русский город. Полковнику тогда чудом удалось уйти, потеряв почти весь свой отряд. И вот опять, пересеклись их пути. Захватив штурмом Смоленск, герцог Иоганн проделал рейд ни хуже самого Лисовского и изгоном взял Ригу. Но сколько веревочке не виться, а конец все равно будет. Ограбив большой торговый город, мекленбургский выскочка решил ускользнуть с добычей. Причем, явно не желая делиться награбленным с войсками, бросил их оборонять ненужную ему уже Ригу. Этой наглости стерпеть было уже не возможно, и, получив известия о том что герцог покинул город, полковник бросился в погоню. Миллион злотых не такая вещь чтобы ей распоряжались непонятные немецкие князьки.