Место, которое есть

— Я не могу больше! Не могу, Ид! — она заревела горько, а потом села и почему-то с силой порвала одну из бретелек своего платья, частично обнажив тем самым грудь, кожа которой из-за света располагавшегося недалеко фонаря отдавала красивой белизной. Картина мне показалась завораживающей и достойной того, чтоб художники рисовали ее, раз за разом совершенствуя. Спустя столетия образ сидящей на земле девицы в зеленом платье обрастет легендами, и потомки придадут некий религиозный смысл свисающему чуть ниже ключицы клочку материи, растрепанным волосам и скатывающейся по правой щеке слезе необычайно крупных размеров. Все это на фоне тусклого света, окруженного почти что всеобъемлющим мраком. Так не рисует нынче, но когда-нибудь найдется нужный художник и выдумает нечто подобное. Его будут превозносить за этот шедевр, но не сразу, а чуть погодя — скажем, лет через пятьдесят после того, как творец прикажет долго жить.

Заминка произошла не очень вовремя. Отдалились мы серьезно, но вероятность того, что нас обнаружат, сократилась все же незначительно, раз уж спустя двадцать минут всякое перемещение прекратилось: они с каждой минутой будут увеличивать зону поиска и спустя час или два нас наверняка поймают, если не раньше. Во чтобы то ни стало надо идти к Шахтам. Там нас тоже, быть может, найдут, но не так быстро, а этот факт дарит надежду на спасение. Так что восстать бы надо девушке изможденной, дабы плоду внутри нее жизнь дарована была.

— Ева, — обратился я к ней, судорожно обнимая ее, будучи разгоряченным побегом и нервозностью, — Нам надо идти. Скоро ты отдохнешь! Только скорее вставай!

— Не могу! Иди сам. — крикнула она, а после опустила до этого на миг прижавшуюся к лицу ладонь на землю и угодила в маленькое кровяное пятно, образованное ранами на ее ногах. — Ид, я не могу! — еще раз истерично выдавила она из себя эту начинавшую повергать меня в гнев фразу.

— Ева! — с злостью в голосе сказал я. — Если ты не пойдешь, мы сдохнем! Понимаешь? сдохнем! Завтра же меня четвертуют, а ребенка нашего убьют! И ты будешь виновата во всем этом!

Слова мои не возымели желанного эффекта, благодаря им мне удалось лишь усугубить стенания девушки. Вот тут я несколько растерялся — что же остается делать? Бросить ее и тем самым сохранить шкуру свою целой? Неплохо, если бы дальше виделось мне что-то, а так… одна лишь забота у меня — Ева и ее положение. Иного мне не дано — помирать от скуки, а потом и от голода придется, и при этом никаких событий, целей, возможностей, да и подыхать мне без нее неинтересно как-то будет. А вот если поймают меня спустя время, когда чадо уже будет полно жизнь, я, сначала погоревав маленько, с гордостью пойду на помост и заявлю всем, что мне-де не стыдно столь убогую судьбу принять за правое и великое дело. У людей же потом все сотни раз переменится, глядишь, и обо мне вспомнят, да и в мученики тоже запишут. Почему бы и нет… Да, похоже, для великого тела моя душа выкована была, раз только такие мысли и посещают меня. Не подвело бы жалкое мясо…

Я бросил попытку вразумить Еву и заставить ее, превозмогая боль, идти дальше. Вместо этого, она почти насильно была оторвана от земли и водружена на мое плечо. Поначалу где-то в глубине мозга зародилась идея — мол, сделать же ей можно из, скажем, рубашки моей пару чехлов на ступни, однако до реализации замысла так и не дошло: и времени немало понадобилось бы, да и не сработало бы, так как ноги сильно изранены; все равно не согласилась бы идти. Она взвизгнула легонько и пару раз ударила ладонями меня в спину, но потом успокоилась и даже что-то сказала, из чего мне удалось разобрать слова «люблю» и «прости». Основываясь на расслышанном я заключил, что возлюбленная моя вполне одобряет такой способ передвижения.

И так мы шли по ночному городу, выбирая в качестве пути и одновременно укрытия малолюдные улицы. Почти весь путь до Шахт был проделан по самым периферийным районам поселения. Данная тактика оказалась выигрышной — ни один полицейский не был встречен, да и обычных людей было почти не видать. Попалась пара проституток, пьяный бродяга и, кажется, все. Вполне возможно, что нас мог видеть кто-то еще, но буду надеяться, что нет — дышится так легче, тем более после всех этих атлетических упражнений.

Попали в мою обитель мы перед самым рассветом. Первым делом я уложил Еву на кровать, а после омыл водой ее ноги. Она стонала помногу, но очень тихо, отчего мне было почему-то приятно. Когда ее ступни наконец были отмыты от крови и грязи, я обнаружил, что не так уж и велико количество порезов и травм. Была сантиметровая рана и две неглубоких ссадины на левой пятке, выше имелось еще несколько повреждений, но они не выглядели хоть сколько-нибудь способными к мало-мальски серьезному испусканию крови. Другая нога пострадала и того меньше. Значит ли это, что Ева симулировала по большей части, или, быть может, я просто несправедлив по отношению к ней?

Глава IX

Время пронеслось и даровало стремительным ходом своим массу изменений. Конечно, они не глобального масштаба, но для того, чтоб заставить меня изумиться, их хватает. Первым из них является беременность Евы. Живот ее за полгода значительно вырос, и теперь он временами стал самопроизвольно сокращаться — так новая жизнь вымащивает себе дорогу в наш мир.

Как ни старался я чисто по-философски глядеть на будущее отцовство, мне все же не удалось сохранить стоическое спокойствие — радость сопутствовала каждому толчку внутри беременной, каждому ее капризу и многому прочему. Неизвестно точно, хорошо или плохо таковое восприятие влияет на родителя, кажется, и наука в смятении, тем более нынешняя. У уродов рождаются уроды, и всем весело, а подумать над тем, стоит ли дальше размножаться, раз всем последующим поколениям грозит одно и тоже — унижение, ну просто никак нельзя. Кто-то ссылается на физиологию и вручает все бразды в ее мерзопакостные руки, а кто-то твердить «в руце Божье все, в том числе и я со своим вечно пустым желудком». Забавно судить об этом, когда сам не понимаешь, зачем тебе нужно это размножение, но при этом оборачиваешься и полным нежности взглядом изучаешь все складки тела обрюхаченного тобою существа. Таков я, таковы все остальные. Но мне-то известно, как оправдываться надо — сейчас, например, скажут мои уста, что дело не в какой-нибудь беременности, а в той, что является предтечей идеального человека! И Иду Буррому выпала честь быть великим отцом. Вот и все, и оплеван будет тот, кто посмеет возразить.

Вторая метаморфоза связана с совсем другой частью моей жизни. Снова Ларватус, только теперь он предстает в ином свете — его обращают в жертву. Политика — безжалостная вещица, и сейчас свой оскал она демонстрирует тому, кто неумело с ней обращался. Судья просчитался, ошибочно оценив мощь противостоящего ему человека. Теперь Марптон заправляет балом, и, надо отметить, он абсолютно беспощаден.

По телевидению снова транслировали Ипполита, и теперь он говорил новые вещи и отрекался от старых. Мой неудачливый соратник, отвечая на вопросы того же невидимого диктора, объявил, что двадцать восемь лет назад он взорвал завод не из-за страха перед скорым разоблачением, а из-за нажима Ларватуса. Мол, тогда еще помощник судьи по какой-то причине притеснял инженера — ему-де не хотелось, чтобы новые протезы, грозившие революцией миру технологий и удобств, попали на рынок. Дескать, сие шло в разрез с его интересами, не просто интересами, а предпринимательскими — вдруг выяснилось, что судья сколотил целое состояние на протезировании. Говорил об этом диктор, вставляя свои комментарии в перерывах интервью. Откуда эта информацию у него появилась, неизвестно, но перед каждой репликой, обнажающей темные стороны жизни Судьи, ведущий говорил «И у нас появилась сенсация». Выглядело глупо, но правдоподобно — если бы я не знал откуда растут ноги, то наверняка бы, как и многие прочие, принял информацию за чистую монету.

В общем, так все обернулось для моего самого опасного недоброжелателя. Выкрутится ли он? Не думаю. С каждым новым днем будет все больше и больше «сенсаций», и в конечном счете ситуация совсем выйдет из под контроля Ларватуса. Он, вероятно, потеряет место, и станет изгоем в своем племени. Ева объясняла мне, с чем связан такой резкий поворот событий — политическая элита практически единогласно поддерживает Марптона, а это значит, что ларватусовские козни никому особо не нужны. Зачем будоражить устои, когда давным-давно всем стало ясно, что ничего лучше пока выдумать нельзя. Тот же, кто вдруг вздумал нарушить уже успевший сложиться механизм перехода власти из одних определенных рук в другие, не менее определенные, походит на бунтаря. Бунтарям же волю давать никак нельзя — всякого сметут, лишь бы было все в соответствии с их мировоззрениями. Интересы в опасности! Защищать их надо. Да, так судье ни за что не победить, один не может бороться с тысячью, разумеется, если не забывать, что речь о политике. Может в другом каком месте один и имеет возможность повергнуть на колени своих врагов, но а в данном случае шансы равны абсолютному нулю — ни единой миллионной процента, и плевать, что математика утверждает обратное. Непонятна сей науке душа человечья и ее консистенция.