Жанна дАрк из рода Валуа. Книга 1

– Что?!

Удивление на лице герцогини было настолько непритворным, что не возникало никаких сомнений – действия собственного духовника оказались для неё новостью. И новостью не самой приятной.

– Я никуда не посылала отца Мигеля.., – растерянно пробормотала она.

– Тогда, разберитесь с этим, – глядя в сторону, обронил герцог. – Иначе, я стану думать, что вы со мной не до конца откровенны.

«Ничего не понимаю! Зачем Мигелю понадобилось посещать Домреми?!»

Карету покачивало, и мальчики, разморенные жарой и играми, давно заснули. А мадам Иоланда всё размышляла над последними словами Карла Лотарингского.

Новость не укладывалась в её сознании, потому что выбивалась из общего плана, как непокорная прядь из замысловатой прически. А самое неприятное заключалось в том, что, во всём её окружении, не было человека, более посвящённого в затеянные дела, чем отец Мигель.

Предательство?

Нет, в это герцогиня поверить не могла.

Когда-то давно, еще в Арагоне, Мигель был одним из двух монахов, прислуживающих отцу Телло. Старый пророк сам выбрал их из числа остальной братии, чтобы передать свои знания, но только Мигелю доверил он отвезти прощальные слова к молодой арагонской принцессе. Мадам Иоланда прекрасно помнила, как к ней в покои привели скромного монаха, подпоясанного верёвкой. За поясом у него торчали перья, к одному из концов этой верёвки была подвязана чернильница, а мешок за спиной наполняли свитки с торопливыми размашистыми записями.

– Отец Телло преставился, – ровным голосом сказал монах. – Он просил вам передать своё благословение и напомнить, что всякое истинное предназначение есть мечта о высоком. Не забывайте о мечте, мадам, потому что высокая мечта – это шёпот Бога об Истине. Слушайтесь его, когда пойдёте по избранному пути и ни в чем не сомневайтесь…

– Что за рукописи ты с собой носишь? – спросила тогда Иоланда.

– Это записи… Я учился у отца Телло.

– И многому ты научился?

Монах немного помедлил.

– Я много понял, – сказал он твёрдо.

Умной арагонской принцессе такого ответа хватило, чтобы оставить монаха при себе и даже забрать во Францию в качестве духовника, о чём, до сегодняшнего дня, ни разу не пришлось пожалеть. Скорее, наоборот… Поэтому слова герцога Лотарингского застали мадам Иоланду врасплох. Девочку у мадам Вутон давно забрали и перевезли в Нанси, никаких дел в этом захудалом Домреми, где она до сих пор росла, больше не было – так с какой стати понадобилось туда ездить?! Разумных объяснений действиям отца Мигеля герцогиня так и не нашла, и оставалось только, с тревогой на сердце, покорно трястись по ухабам пыльной дороги, смотреть на спящих сыновей, да изредка выглядывать в окно – не показались ли полосатые башни Анжера.

Предательство…

Нет, ей нельзя сомневаться ни в ком, и ни в чём! Особенно теперь, когда по её выверенному и отстроенному, словно цитадель, плану побежали первые трещины.

Всё началось с убийства герцога Орлеанского. Вот когда она впервые дрогнула и была вынуждена убеждать, в первую очередь, саму себя. Убийство – грех тяжкий! Но обстоятельства требовали и требовали: «Действуй, Иоланда! Чем больше ты медлишь, тем хуже придется потом!»…

И она покорилась. Покорилась, окончательно уверовав в Божье благословение, когда из Парижа пришло письмо от мадам де Монфор о тайной беременности королевы. Другого такого случая могло больше не представиться. От короля Изабо вряд ли когда-нибудь понесёт, да и с герцогом Орлеанским её отношения всё больше отклонялись в сторону скорее политического альянса, нежели любовного. А для замысла мадам Иоланды требовалась девочка непременно королевской крови. И обязательно французской! Где такую ещё возьмешь, и когда?! Легкомысленная беспечность, с которой Луи Орлеанский признавал внебрачных детей, заставила бы его и в этот раз отправить ребёнка в дом законной жены на воспитание, и жди потом другой такой же случай… А если принять во внимание его политические амбиции и его политическую же глуповатость… Нет! Как ни прикидывала мадам Иоланда, как ни пыталась обойтись «малой кровью», а всё же признала, что герцог Луи стал помехой во всех делах этого несчастного королевства, и в её делах, в частности.

Пока умудренный жизненным опытом Филипп Бургундский, одной рукой удерживал на цепи своего сына, а другой не подпускал слишком близко к трону красавчика Луи, ещё можно было обходиться письмами, переговорами и подкупом – то есть мерами мягкими и не самыми радикальными даже, если в результате и выходило что-то существенное, вроде похода Луи Орлеанского на Гиень. Но потом, когда старый Филипп умер, оба эти волкодава – и Луи, и Жан – в два прыжка, сцепились друг с другом, ломая последние и без того уже шаткие устои слабеющего государства. И любому мало-мальски мыслящему должно было стать очевидно, что без решительных мер здесь уже не обойтись.

К слову сказать, герцогине Анжуйской и не пришлось долго уговаривать ни своего супруга, ни Карла Лотарингского. При первых словах об убийстве, они, естественно, пришли в ужас. Но ужас этот, видимо, не был до конца искренним, раз оба дали мадам Иоланде возможность что-то объяснить и, в конце концов, убедить себя окончательно.

«Все-таки мужская трусость большей частью замешана на неспособности видеть наперёд сразу несколько перспектив, – думала она потом. – В большинстве своём они выбирают действие, кем-то, когда-то уже испробованное, и результатов ждут таких же, опробованных. Предусмотреть иной результат и заранее обезопаситься кажется им слишком хлопотным и, как это ни смешно звучит, трусоватым. „Пускай мы погибнем, – гордо восклицают они, – но дело свое до конца доведём!“ А когда гибнуть не хочется, тогда ссылаются на здравый смысл, на закон, на моральные устои и рыцарскую честь. Короче, на всё то, чем легко поступаются в ситуациях менее сложных. Только те, кто позволяет себе храбрость с расчётом, делаются потом великими. Но даже они никогда не принимают во внимание одну-единственную перспективу, которая и поражает их в подставленную „ахиллесову пяту“, подобно стреле. Пята эта – честолюбие и желание покрасоваться в образе героя-победителя, а стрела – всего лишь Справедливость, но напоенная ядом зависти и оперённая предательством. Любой, кто на виду, уязвим, а в животворной тени остаются мудрые и дальновидные. И, хвала Господу, что мужчины, нужные мне для выполнения задуманного, оказались достаточно мудры…»

Да, первоначально замышлялось, что убийство герцога Орлеанского припишут Бургундцу, которого или казнят, или изгонят из страны. На него указывало всё – и давняя вражда напоказ, и фальшивое примирение прямо перед убийством, и злодеи-убийцы, щедро украсившие одежду красными бургундскими крестами, и даже рука, отрубленная ради перстня, на который герцог Бургундский зарился давно и открыто… Да и сама королева виделась обвинителем достаточно мощным, так как со смертью Луи теряла не только любовника, но и единственную свою опору на шатком троне.

При таком раскладе, у Жана Бургундского и его сторонников шансов на оправдание не оставалось. И всего одно убийство разом избавляло страну от обоих недругов. А если учесть ещё и то обстоятельство, что истеричное негодование, в которое королева Изабо по всем расчётам должна была впасть, могло навлечь королевскую немилость и на неё саму, получалось совсем прекрасно!

Но не сложилось.

Насмерть перепуганной Изабо хватило ума не впадать в истерику и не требовать отмщения со своим обычным упрямством. А партия Орлеанского дома, то ли растерялась слишком сильно, то ли так уже устала от глупостей своего суверена, что не смогла быть достаточно убедительной ни в скорби, ни в праведном негодовании, ни в требованиях «призвать к ответу».

Пришлось, с помощью дядюшки де Бара, подключить к этому делу Парижский университет, как сторону нейтральную и не подходящую под упреки типа: «Это они за своего так стараются». Ректор Жан де Герсон, насмерть заинструктированный спешно покинувшим этот пост Пьером д'Айе, взялся за дело крепко и дотошно.