Е.И.В. Красная Гвардия (СИ)

Избавившись таким образом от дураков, сельское хозяйство значительно оздоровилось и испытало некоторый подъём. Какой именно, сам не скажу, так как в сём вопросе ни уха ни рыла, но Мишка Варзин опытным крестьянским взглядом видит неплохие перспективы и даёт хороший прогноз на пару ближайших лет.

Армия. Тут тоже всё сдвинулось с мёртвой точки и движется в нужном направлении. Несколько полков и одна дивизия обмундированы и вооружены по новому образцу, и если достанет средств, то дойдёт очередь и до остальных. Тут многое завязано на Кулибина и его программу индустриализации, им самим называемой механизацией промышленности. А уж денег жрёт детище Ивана Петровича… бездонная бочка! Плюс расходы на фабрично-заводские училища. Пока обходимся привлечением к военному производству грамотных солдат под руководством офицеров — тут ещё свежи предания о Петре Великом, не гнушавшемся топор в руки взять и у токарного станка постоять, так что не ропщут. Два дня, подавая пример, я сам отработал на клёпке орудийных лафетов. Ничего, не переломился.

Проведённая силами МГБ операция «Синяя тревога» принесла в клювике двести шестнадцать смертных приговоров, около десяти тысяч работников на казённые стройки. И внушительную сумму в сто восемьдесят два миллиона рублей золотом. После продажи конфискованного имущества она должна удвоиться, как минимум. И никаких угрызений совести не наблюдаю — сон хороший и на аппетит не жалуюсь. Лес рубят — щепки летят. Или я это уже говорил?

Звон колокольчика — дежурный офицер в приёмной дважды дёргает за шнурок, извещая о приходе императрицы. Вообще-то она обычно появляется через свои покои, благо есть общая дверь, но сегодня всё торжественно, празднично и официально.

— Павел, семейный праздник есть дело святое…

— Дорогая, — перебиваю патетический монолог в самом начале. — Я уже иду.

— Все давно собрались и ждут только тебя.

Мария Фёдоровна слегка ошибается, говоря о всех. Ждёт она сама и наши младшие — Николай с Михаилом. Остальные почитают себя достаточно взрослыми и самостоятельными, улизнув встречать Рождество со сверстниками.

— Павел, не пререкайся!

Со стороны наверняка смотрится забавно — конвоируемый супругой император идёт впереди. А та бдительно сторожит, справедливо опасаясь, что всегда найдётся сволочь с известиями о срочных и неотложных делах.

Пришли. Свечи на ёлке горят, накрытый стол, но детей трое. Откуда лишний?

— Дорогой, — Мария Фёдоровна немного смущена. — Я подумала, что в Рождественскую ночь мы просто обязаны накормить голодного сиротку. Вышла на улицу и…

Угу… если под улицей подразумевается внутренний двор Михайловского замка, а под оголодавшим сиротинушкой сержант в мундире гусарского полка особого назначения, то всё правильно.

— Устав забыл, отрок?

— Третьего Особого гусарского Полку сержант Нечихаев!

— Сиди уж. Помню я тебя, чай сам награду вручал. Но о дисциплине помни.

— Так точно, Ваше Императорское Величество! — орёт Нечихаев, вызвав восхищённые взгляды Кольки и Мишки.

— Оглушил, вояка бравый. В наказание получишь самую большую ложку. Мороженое любишь?

— Люблю, государь, только не пробовал ни разу, — признался сержант.

— В таком случае обрати внимание вон на то ведёрко, обложенное льдом. Ну что, в атаку, господа гусары?

— Ура!

К великой радости детворы официальная часть ужина оказалась скомкана и позабыта. Они не замечали сердитых взглядов матери — отец, в кои-то веки разрешивший начать со сладкого, в данный момент был куда как главнее.

Вкусив хлеба насущного, народ возжаждал зрелищ:

— Папенька, расскажи сказку!

— Про Колобка!

Хм… вот про Колобка не буду. Вообще эта сказка ходила в нескольких вариантах, отличавшихся лишь размерами разрушений, причинённых главным героем проклятой Англии. А вот версия для взрослых, напечатанная тайно неизвестным дельцом, разнилась существенно. Там Лондон сгорел в адском пламени, а беднягу короля использовали содомским способом его же подданные. Срамота, одним словом… Я даже от гонорара отказался, оставив на память десяток авторских экземпляров.

— А песню хотите?

— Хотим! А какую?

— Про ёлочку.

— Страшную? — уточнил младший сын.

— Ёлочки страшными не бывают.

— А песенка страшная?

— Добрая.

— Тогда можно.

Незатейливую мелодию Мария Фёдоровна заучила неделю назад, а слова я хорошо помнил:

А теперь пойдёт чистая импровизация.

В детских глазах испуг. Переживают, и это правильно.

Смолк рояль, и в зале наступила тишина. Цесаревич Николай, с уважением посмотрев на зелёную лесную красавицу, негромко произнёс:

— Так вот ты какая, оказывается.

Мария Фёдоровна, не слышавшая слов песни до сего момента, с подозрением прищурилась:

— Павел, это твоё сочинение?

— Душа моя, ну как ты могла такое подумать? Песня народная, и я совершенно не притязаю на чужую славу. Своей хватает, однако.

— Точно-точно?

— Да чтоб прямо на этом месте провалиться!

Императрица посмотрела под ноги, словно ожидая немедленного исполнения обещания. Никто не проваливался.

— Но против опубликования в газетах возражать не будешь?

Супруга в ненависти ко всему английскому порою переступает грань разумного, и готова говорить об этом даже сегодня ночью.

— Да сколько угодно, пусть печатают.

Удовлетворённо кивает. Кажется, она стала русской более меня самого. Однако и у этого есть свои плюсы — введённые Марией Фёдоровной в моду старинные фасоны благородно сказались на облике и благонравии высшего света. Почему столь странное сочетание? Всё объясняется просто — выглядевшие в немецких или французских платьях страшными толстухами, в новом наряде женщины превращались в сдобных особ, а сарафан лишь подчёркивал приятную дородность фигуры. Метаморфозы… Известные безудержной блудливостью дамы приобретали вид невинных дев, и подступиться к таким с недвусмысленными предложениями стало чревато расцарапанной в кровь мордой. Примеров тому немало.

Где-то через час, заполненный игрой в фанты, томной итальянской арией в исполнении императрицы, и показательной рубкой свечей с канделябров сержантом Нечихаевым, Мария Фёдоровна спохватилась:

— Боже мой, детям давно пора спать!

Пожалуй, я поторопился с определением степени русскости. Нет пока в ней должной широты души и слишком глубоко въелась немецкая любовь к излишнему порядку. Глядя на погрустневшие мальчишечьи лица, решительно возразил: