Наследники по прямой. Книга первая.

– Ох, нет, Чердынцев, - Гурьев покачал головой. - Нет. Она не такая. Я, когда впервые твою дочь увидел, сразу понял, что дело нечисто. Но такого?! Такого я даже вообразить себе не мог. Я точно ведь знал, что их всех убили. Этот подонок так гладко рассказывал.

– Кто?! - взвился Чердынцев.

– Кто, - усмехнулся Гурьев. - Ермаков, кто.

– Какой… Какой ещё Ермаков?! Ермаков?

– Один из этой весёлой компашки, - Гурьев снова наполнил рюмки. - Из расстрельной команды. Очень любил в картишки. Проиграл мне историю. Я тогда тоже мальчишка ещё был совсем, но уже жутко любопытный. Как он рассказывал! Они пьяные были все, капитан. Причём настолько, что вообще плохо соображали, на каком они свете. Ну, понятно, - такой ужас на трезвую голову утворить довольно сложно. Так что я всю повесть знаю в подробностях. Думал, что знаю. А оно видишь, как оказалось. Куда меня колечко-то завело.

Да, подумал он, действительно - завело колечко. Завело всё, закрутило. Когда б вы знали, дамы и господа, из какого ничего вырастает нечто. Кольцо принёс Городецкий в самом начале тридцать седьмого. Буднично - принёс, положил на стол. Вот, мол, забирай. Обещал, что найду - нашёл. Что сделал Городецкий с Глебушкой Бокием, чтобы тот отдал кольцо, Гурьев никогда Варяга не спрашивал. Ну их, всех - к бесам. Которых они вызывали. Всё надеялись раздуть пожар мировых революций. А хоть и с бесами - что с того?! Вот вам пожар. Получите и распишитесь. Сами сгорели - без остатка. Так всегда бывает с теми, кто путается с бесами. Потому что бесы - они только всё путают. Ничего не могут больше. Совсем ничего.

– Какое ещё колечко?!

– Потом, Михаил Аверьяныч, потом. Не всё сразу. Я дочку твою увидел и стал сразу вспоминать, на кого она так похожа. Всё думал, думал, - на кого же она так ужасно похожа?! А потом вспомнил.

– Ты… Ты что?! Ты… Ты её - видел?!

– Моя мать была сестрой милосердия в госпитале Александры Феодоровны. Я её видел, да. Конечно. Много раз. Словно солнце проходило по залу… Она со мной даже разговаривала. Леденцами угощала. А я ей карандаши точил. Она письма для раненых писала. Такая… Мне было шесть лет. Это в шестнадцатом. Ей - пятнадцать. Колобок со смехом, - Гурьев вдруг улыбнулся. - Ох, капитан, капитан. Заварил же ты кашу.

– Не может быть, - Чердынцев обхватил голову руками. - Не может же этого быть! Что же это такое?!

– Это? Судьба, каплей.

– А ты ничего… Не перепутал?

– Я никогда ничего не путаю. Иначе не выжить.

– То есть… Всё-таки правда?!

– Правда.

– И как мне теперь с этим жить прикажешь?!

– Ничего, - усмехнулся Гурьев. - Как до этого жил, так и дальше станешь.

– Выходит, что я… А Дарья?!

– Именно так и выходит.

– Тебе Дарья снимок показывала?

– Да. Другие, кроме этих двух, есть?

– Нет. Нет фотографий, - сердито мотнул головой Чердынцев. - Ничего больше нет, представляешь?! Ни в какую не желала сниматься. Никогда. Вот просто стоило только заикнуться! Побледнеет, сожмётся в комочек вся… Я дурак молодой был, Яшка. Не понимал, что мучаю её. Обижался. Ничего больше не осталось. Старым-то снимкам неоткуда было взяться, а новым, - он махнул рукой обречённо. - Ну, не хотела и не хотела, что ж за беда-то такая особенная?! Но меня это страшно задевало. Просто страшно. Я до сих пор не понимаю. Я думал тогда, что она… А, ерунда, знаешь, Яков Кириллович, ерунда это всё!

– Это не ерунда, каплей, - задумчиво проговорил Гурьев. - Вовсе это не ерунда. Я тебе скажу, почему она не хотела.

– Да что ж я, не дурак, догадался, - Чердынцев сжал кулаки. - Она боялась чего-то. Чего?

– Юровский их построил в подвале, сказал, что будет фотографировать. А вместо фотоаппарата достал маузер. А ведь отец, Николай Александрович, очень любил фотографию, много фотографировал, в том числе - семью, жену, дочерей, сына. Вот такой вот ряд воспоминаний, капитан.

– Ах ты, Господи.

– Скажи-ка мне вот что. Английский ты откуда знаешь?

– Выучил, - Чердынцев улыбнулся. - Просил её, чтобы занималась со мной… Она такая терпеливая была, и объясняла всё ладно, и вообще… Я просто хотел знать, о чём она по ночам говорит. Иногда просыпался от её голоса. Лопочет что-то - то по-французски, то по-английски. Больше по-английски почему-то.

– И что? Научился?

– А как же, - Чердынцев опять страдальчески сдвинул брови.

– Всё сходится, Михаил. Всё сходится. Ох, да что же это такое.

– А он… Он где?

– Кто?

– Этот.

– Юровский? Сдох в тридцать восьмом. От язвы желудка. Но ты не переживай, - верхняя губа у Гурьева на мгновение приподнялась. - Их ещё на наш с тобой век хватит. Кровью умоемся.

– И у тебя на них реестрик имеется, - хмыкнул моряк.

– Не без этого, - легко согласился Гурьев. - Но позже, позже, когда время придёт. Ты её любил, Чердынцев?

– Любил? - Чердынцев вздохнул, провёл задумчиво пальцем черту на скатерти. - Я не знаю. Это разве можно словами выразить?! Я был её. Весь. А она была моей. Почему я ей сразу не поверил?! Может, всё бы вышло иначе. Никогда не прощу.

– Ты это брось, каплей, - сердито сказал Гурьев. - Брось, слышишь?! У тебя такая дочь. Чудо. Сокровище. Бриллиант. Ты смотри мне, капитан. Не дури. Думаешь, я не понимаю, чего ты на забор лезешь всё время? Понимаю.

– Да?!?

– Да, - ледяным голосом произнёс Гурьев. И продолжил - нормальным: - И что ты чувствовал, знаю прекрасно. Думаешь, ей это было всё нужно - наряды, кареты, эполеты? Ей нужен был покой, каплей. И ничего больше. И она его получила. И не твоя вина, что всё так быстро закончилось. Нет в этом твоей вины. Хватит мучить себя и ребёнка. Понял?

Чердынцев молчал, наверное, целую вечность. Потом спросил, с трудом, будто выталкивая из себя слова и старательно не глядя в сторону Гурьева:

– А у тебя… с Дарьей… что?

– С Дарьей у меня дружба, - улыбнулся Гурьев в ответ, и была такая нежность в этой улыбке, что у Чердынцева сердце заныло. - Такая дружба, какая даже между давно знающими друг друга людьми нечасто случается, а уж между типом, вроде меня, и девушкой, трепещущей в ожидании прекрасного принца на крылатом коне, - он махнул рукой и снова улыбнулся.

– Как же это?!

– Да уж я постарался. Дочка твоя, каплей - нечто такое, для чего слов даже у меня не находится никак. Вот совершенно. Я верю, ты мужик стоящий ещё и потому, что у тебя такая дочь. Был бы ты дерьмом - ничего б у тебя не сложилось.